Весна

— У Коминче горит деда Пею поле, с четырех краев занялось. Языки пламени ползут по земле и с жадностью пожирают все — чудовища ненасытные. А над лесом небо чистое. Господи, как ты можешь спокойно смотреть, когда хлеб горит! Неужто нет у тебя сердца? Ниспошли грозу, низвергни на нас все потоки небесные, спаси хлеба наши!

— Порази господь Яну за то, что прогневала Змея!

Все село, от мала до велика, кинулось вверх по крутому оврагу к Коминче. Похватали, что кому под руку попалось — мотыги, лопаты, кирки, топоры. Баба Пена, знахарка, на бегу размахивает прялкой и сыплет проклятиями. Брошенные без пригляда детишки подняли крик, протяжно завыли собаки, взлетели на плетни петухи.

— Огонь спускается вниз, — пропало село!

— Ой, батюшки светы, сердце кровью обливается. Пшеница моя, хлебушек мой… Вчера снова поколотил свою старуху — видать, за то и покарал господь.

— На все воля божья.

— Хоть бы дождь полил!

— Прошлой ночью привиделся мне Змей во сне. Будто вышел он в поле жать, а с ним пятнадцать молодых жниц. Вчера во сне, а нынче наяву жнет Змей проклятый!

— Чтоб у него руки отсохли!

— Молчи!

— Чтоб собаки в клочья его разодрали.

— Молчи, сумасшедший!

— Молчать? Чай, пятеро ртов в доме, чем кормить их буду?

— Камнями!

Обезумев от горя, всклокоченные, с отчаяньем в глазах бежали крестьяне туда, где полыхало огромное зарево. Все ближе и ближе подплывали грохочущие тучи. А пламя стремительно сбегало вниз по оврагу, огонь бушевал в хлебах, и зеленые полоски межей корчились, как раздавленные змеи.

Хлынул проливной дождь.

* * *

Видите вон тот каменный крест над Коминче? Рядом чернеет дикая груша. Издавна помнят ее люди такой — не стареет и плодов не дает. Под той грушей — Янина могила. Когда-то дед Пею, впрягши две пары буйволов, пахал там землю, жал высокие, по самую грудь, хлеба. Когда-то сошлись там в отчаянной схватке Никола, Янин жених, со Змеем. Изрыгнул Змей пламя жаркое — и все вокруг сгорело дотла. И сам сгорел. Внизу, под косогором, журчала чешма деда Пею с пятью каменными корытами. Баба Пеювица подвязывала к груше Янину зыбку, и Змей приходил ее качать. Но с той поры, как сгорела нива, ничья соха не коснулась там земли, а чешма пересохла.

Перевод М. Михелевич.

НА ЗОВ МОГИЛЫ

Загрустил-затосковал он по земле, которая семьдесят три года, точно мать родная, кормила его иссохшей своею грудью, а всего более затосковал по могиле Пеню — там она, наверху, на Белом камне, под высоким дубом.

Как хотелось ему повидать ту ниву, в которую, бывало, своею рукой бросал он крупные зерна пшеницы; ту черную пашню, что впитала в себя столько пота его и принесла ему столько радости. Хоть бы еще разок дотронуться до этой земли и унести память о ней в могилу. А то ведь помрет и никогда больше ее не увидит. И стальная коса его не прозвенит над широким лугом. И никогда уж не наметать ему под грушею три ряда копен — чтоб до самого Коминче видно было и чтоб говорили жницы:

— Ишь Пею-то снова выстроил их во фрунт, чисто солдаты стоят. Ловок, все ему по плечу.

А ночью, при свете месяца, возил он снопы — вторые петухи пропеть не успеют, а он уж пускает волов пастись.

Куда ушли те годы?

Вся жизнь, словно один трудовой день, укатилась огромным, тяжелым колесом куда-то за села и нивы. Поломало колесо ветви яблоньки, которую еще его дед посадил на пасеке, примяло высокую рожь, разрушило старый его домишко, да и Пею тоже оно переехало. И укатилось неизвестно куда.

Встав поутру, дед Пею взял свою клюку, проковылял через двор, добрел до колодца, вымыл холодной водою глаза, повернулся лицом к стогам, озаренным первыми трепетными лучами солнца, и перекрестился. Его сухие бескровные губы прошептали что-то. Медленно двинулся старик через гумно, наклонился и толкнул калитку садика. Вошел, обвел взглядом ульи, перед летками которых кишели рои пчел, и повернул к вишням. Стянул с головы старенькую выцветшую шапку и присел на еще сырую от росы траву. В полуотворенную садовую калитку просунул белую морду Московец, пес его, и перескочил порожек. Улегся в ногах своего старого хозяина, вытянул шею и блаженно потерся мордой о мягкую траву.

Пчелы пели в ветвях вишни, этой весною особенно обильно увешанных плодами. Дед Пею заслушался. Достал глиняную свою трубочку, но не закурил — вспомнил, что пчелы не любят табачного дыма. Поглядел на пчелиные ульи и глубоко задумался… Скользнул взглядом по островерхим соломенным домикам этих крохотных крылатых тружениц и унесся куда-то далеко-далеко, где он уж давно не бывал. И совершенно явственно услышал звонкий женский голос:

— Пейчо-о! Ступай, нарви молочая в саду!

И увидел, как мать, высокая темноглазая женщина, в подоткнутой юбке, толкнув тяжелую дубовую дверь, входит в комнату с коромыслом на плече.

Старик погрузился в воспоминания…

В те времена тут стоял ветхий домишко… О-хо-хо… Как давно это было… Прогнивший, источенный червем, но такой родной, такой милый сердцу…

Над головой Пею кружили, собирая мед, пчелы, жужжали о чем-то на своем пленительном языке.

— Жу-у, жу-жу, жу-у…