Весна

— Где тебе с ним равняться.

— Мне? Она еще меня узнает! Я стану гайдуком. Залягу в засаде на дороге, наберу целый казан денег и все раздам беднякам. И имя мое будут повторять во всех концах света!

— Да ведь она чорбаджийская дочь, так тебе ли…

— Люди думают обо мне: ну, кто он такой? Оборванный козий пастушонок; целый день лазает по деревьям, ловит в гнездах диких голубей и плетет верши. Пусть думают! Они еще увидят. Вот возьму да дома и амбары Хаджи Ноя подожгу!

— Не мели вздора!

— Не знаешь ты меня.

— Дом спалить легко, а вот сердце человеческое зажечь — трудно. Поглядел бы я, как это у тебя получилось бы. Андрей, тот молодежь с ума свел. Все его слушались, как верные псы. Вздумай он повести их на Белые берега и скажи им: «Прыгните со скалы в пропасть», — они бросились бы вниз очертя голову. И ты был в его руках. У человека, который борется за правду, слово твердое, как кремень.

Дедушка Златан прав. Он скитался по белу свету, пока носили ноги и пока видели глаза. Он знает. А я? Все кипит во мне, и я говорю первое, что взбредет в голову. И ношу в сумке ящериц, чтобы пугать ими воловьих пастухов. И, раскрыв рот, гляжу на Ганку, — с братом Андреем тягаться взялся.

— Дедушка!

— Ну чего тебе?

— Неужто из меня ничего не получится?

— Как же! Получится козий пастух.

— Пастух, вот еще! Да я всех коз перережу или разгоню по оврагам, чтобы их задрали волки.

— Ишь ты какой! Вот это Монка!

Я вскочил, схватил свою одежонку и пустился вниз. Насмехаются надо мной! Пусть!

— Хватит болтать, завтра встанешь чуть свет, как только наседка соберет цыплят над Черкювским курганом, перевясла навьешь на весь день.

Мне хотелось крикнуть, что не для снопов буду я вить веревки, а для того, чтоб всех перевешать… но я осекся. Не знаю уж, почему я всегда болтаю не то, что надо… И таскаю в сумке ящериц. А кабы мог — медведей носил бы, чтоб старики залязгали зубами от страха, как покажу им одного косматого, ощеренного.

* * *

Вот там, под столетним дубом — свинцовый родник. В эту ночь в него погрузился месяц — полный месяц раскрыл свой огненный глаз и глядит в небо. Я лягу у родника и буду слушать, как рокочет дуб, слушать, о чем он шепчет. Буду только слушать, потому что стоит мне раскрыть рот, как я начинаю нести чепуху. Вот здесь сегодня стояла Ганка и плакала. Она крепко прижалась горячей белой грудью к срубу, а загорелая рука ее повисла, как надломленная, над водой.

Родник пил ее слезы. Он подстерегал их и пил отчаяние ее черных глаз.

— Приходи иногда на мою могилу…

У мамы тоже были черные глаза. Когда на войне убили отца, она почернела и иссохла, как Ганка.

Высоко над кошарой заснул дед Златан, и в ногах у него дремлет пес. Только поблескивает костер. Когда поздно за полночь головешки наговорятся и сомкнут побелевшие веки, из лесу выйдут трое, чтобы промыть пулевую рану Андрея Карадимова, и будут промывать ее, пока не покраснеет вода. Ганка все будет стоять, оцепенев, над родником. Замолкнет дуб, и повеет мертвящим холодом. Крестцы, похожие на гайдуков с наброшенными на плечи кожухами, снимут перед покойным мохнатые шапки. И как только в деревне запоют первые петухи, трое поднимут мертвеца и отнесут его в могилу, что вырыта не лопатой, а ножом, — прямо посреди леса.

— Пью-пью! — крикнула ночная птица, прошелестев в ветвях. Луна притаилась за тучей, как котенок, и замерла от страха. Птица взмыла крыльями над самой землей, взвилась вверх и скрылась. Где-то вдали раздался протяжный зов:

— Пьюууу!

У меня вдруг стало так тяжело на душе! Грудь стеснила тоска, глаза наполнились слезами. Чего я лишился? Что случилось со мной?

Позади меня застучали шаги. Идут! Дрожь прошла по спине. Идут страшные люди. Не люди — привидения.

Я вскочил.

Никого! Где-то далеко в лесу — таинственный и страшный — раздался вопль черной птицы. Хочет ли она пить или хищник украл у нее птенцов из гнезда? Полная луна плескалась в серебристой воде родника.

А что, если в самом деле придут эти трое с телом брата Андрея на плечах? Сердце готово выскочить у меня из груди…

Я пошел к кошаре.

Закутался в кожух и прикорнул возле деда. Почему я не могу заснуть? Закрыл глаза, а все вижу.

— Дедушка, ты спишь?

— Хрр!

— Дедушка!

— Чего тебе, Монка?

— Скажи, это грех?..

— Какой там еще грех?

— Вчера, когда я проходил мимо могилы брата Андрея, я вырыл Ганкин серебряный крестик и повесил себе на шею. Большой это грех, дедушка, скажи?

— О каком ты крестике болтаешь? Спи лучше! Что это ты бессонный, словно летучая мышь какая!

Я замолчал. На меня глядели черные Ганкины глаза, полные слез.

Перевод Е. Яхниной.

ЗМЕЙ

Спросишь меня — я отвечу, Яна:

Ниву спалить я могу,

А в мятном сене целебные травы —

Сено я не зажгу.

Народная песня.