Весна

— Поздним вечером, когда на улицах не оставалось ни живой души и месяц скрылся за Белым камнем, те, что живут на верхнем краю села, видели, как с неба скатился большой, с бочонок, огненный шар, лопнул в воздухе и рассыпался тысячью искр. На площади у ваших ворот стало светло, как днем, а стога деда Ноя чуть было не вспыхнули пламенем. Вот оно как, Яна. Змей спустился у самого вашего дома.

— Все врут люди, Никола!

— Нет. Не врут. Вчера вечером, когда шла ты по воду с коромыслом, из-под косынки у тебя выглядывали два ярких георгина, а когда возвращалась обратно — их уже не было. Ты для него оставила цветы у колодца?

— Забыла я их. Вынула из волос, чтоб в колодец не обронить, пока воду набираю, да взгрустнулось мне что-то, вот я о них и позабыла…

— Всю ночь его поджидал, до вторых петухов, и если б он только пришел…

— Зачем ты веришь людской молве?

— Как же не верить? Кого ни встречу, все смотрят на меня, словно заживо хоронят. Да не на такого напали! Покуда голова на плечах держится, не нужно мне ничьей жалости. Скажи правду. Если ты сердцем ко мне остыла, я все брошу. Шапку в охапку — и поминай, как звали.

— Не говори так. Не видалась я с ним. Зря только люди болтают. А коли придет, скажу, что живой не дамся.

— Другой ты стала. Прежде, как бы ни было тяжко у меня на сердце, лишь увижу тебя — враз полегчает. А нынче словно душит что-то. Ночами кто-то трясет меня за плечо и зовет по имени. Встану, зажгу лампу — никого, пусто. Сяду, закурю и сижу так ночь напролет, покуда не заглянет в окошко утренняя звезда и не скользнет по моей одежде. Младшая моя сестренка проснется, примется хлопотать по дому. Ходит и поет, глупенькая. У нее-то на душе легко.

— Никола, Никола мой!

— Коли он такой сильный, отчего не выйдет, отчего не хочет встретиться со мной лицом к лицу? Поглядеть бы на него, померяться силой. Коль увижу, что он сильнее меня, — уйду с дороги.

— Ты ведь его не ищешь.

— Ищу, да ведь он мчится, словно ветер. А ветер разве поймаешь? Запил я с горя. Такое, гляди, учиню, что люди вовек не забудут. Эх, узнать бы мне только, где его логово!

— Говорят, спускается он у Коминче, на нашем поле. Там свил гнездо. Бабка Куна, колдунья, каждое утро, говорят, ему парное молоко носит. Ставит полную миску под кривой грушей. В полдень, как второй раз туда наведается, — глядь, а миска пуста.

— Трижды я туда ходил. Нету его.

— Его не всяк увидать может.

— Схожу, попытаюсь еще раз. Всю землю переверну, все как есть обыщу. Узнает, кто я таков.

— Берегись, Никола! Глаза у него мечут молнии.

— А у меня рука быстрее молнии.

* * *

Солнце ударилось о пожелтевшую макушку Черного холма и забилось, затрепетало раненой птицей. Длинная тень груши поползла по склону холма вверх, точно одеялом прикрыла отливающее золотом поле. Неслышно подкралась весенняя ночь, подобрала распущенные волосы, подоткнула юбки и пошла босиком по нивам. Огромные синие глаза ее лучились счастьем. Под белой рубахой дрожала трепетная грудь, жаждущая ласки и любви. Стройные белые ноги чуть слышно шептали что-то травинкам. Перед Коминче она остановилась, вытянула вверх обнаженную руку, и зазвенел протяжный, высокий ее голос:

— Иду! Иду-у-у!

Пролетели голуби.

Никола выпряг буйволов и пустил их пастись вверх по склону холма. Кто это кричит? Что-то откликнулось и в его душе. Он оперся на копралю, огляделся.

Она прошла полем, исполненная желания и истомы.

— Яна!

Вмиг разверзлась земля, поле вырвалось из-под ног, провалилось куда-то, соха потонула, буйволы вскинулись, точно два гигантских пса, и завыли.

У Коминче, из Яниной нивы вылез Змей, подпоясанный красным кушаком, в черной шапке. Приставил руку ко лбу, глянул вниз. Глаза черные, точно уголья. Нет — глаза у него синие, как летнее небо. А где же его огненные крылья?

Яна идет, утопая в высокой пшенице, а на шее у нее поблескивает иерусалимский перламутровый крестик. К нему идет. Порывисто дышит, высоко вздымается грудь. К нему идет — на свою погибель! Схватит ее змей и унесет в небо.

Чья-то тяжелая рука опускается на плечо Николе.

— Никола!

Никола, очнувшись, проводит по лбу ладонью.

— Чего замечтался? Гони буйволов, запрягай телегу, пора возвращаться — завтра с утра жать пойдем.

Повеял ночной ветер. Закачались ветви деревьев.

* * *

— Накажи господь Яну! Это она пшеницу подожгла!

— Хлеба горят! Бегите, гасите скорей!

Дед Иван, кехая, встал на пригорок, стянул с головы старую, обтрепанную шапку и закричал. Голос его — надорванный, зловещий — полетел над селом, ударился о поникшие крыши домов, затрещал ветвями сливовых деревьев, почерневших от плодов, и с размаху ворвался в испуганные души людей. Откуда-то со стороны Осенова луга, точно вырвавшиеся на волю кони с разметавшейся сбруей, в раскатах грома и блеске молний надвигались страшные тучи.

— Бегите, люди добрые!