Весна (Дорога уходит в даль - 3)

- Я думаю, Елена Семеновна, мне уже ничего не надо здесь ни шить, ни заказывать. Здешние вещи вряд ли пригодятся мне в столице...

Я не свожу глаз с Ивана Константиновича и Лени.

Они стоят, положив друг другу на плечи руки, и молча смотрят друг другу в глаза. Словно разговаривают... без слов.

- Дедушка... - бормочет Леня. - Вы понимаете, дедушка?..

- Ш-ш-ш... - шепчет Иван Константинович, будто боится разбудить кого-то спящего. - Все я понимаю, все!

А попугай в доме надсадно поет голосом Шарафута:

Тирли-тирли-д-солдатирли,

Али-брави-компаньон!

Возвращаемся мы на дачу под вечер. Пахнет влажной вечерней травой, дымком шишек от дачных самоваров, цветами табака, гордо поднимающими головы во всех палисадниках.

Высокий кленок, растущий у нашего балкона, задевает меня веткой-лапой, и лист, коснувшийся моей щеки, кажется таким родным, как прохладная щека друга.

Глава пятая. ОТРЕЗАННЫЙ ЛОМОТЬ

Сборы Тамары в дорогу, приготовления к отъезду ее в Петербург - "к тетушке Евдокии Дионисиевне!" - идут с молниеносной быстротой. Да и велики ли сборы? Она сразу заявила: не хочет ничего из белья и платья покупать или заказывать в нашем городе... Зачем, как говорится в "Евгении Онегине":

На суд взыскательному свету

Представить милые черты

Провинциальной простоты,

И запоздалые наряды,

И запоздалый склад речей?..

Единственное, что Тамара не прочь перевезти с собой в Петербург, - это трельяж красного дерева. "Знаете, тот, бабушкин, мы его сюда еще из дома привезли..."

Но едва Taмapa заикнулась об этом, Иван Константинович спросил ее очень сесьезно:

- Ты что же, птуша, окончательно порываешь с нами? Даже приезжать к нам сюда - хоть изредка - не намерена?

Тамара смешалась, покраснела:

- Нет, что вы, дедушка! Конечно, я соберусь юк-нибудь к вам в гости...

- Ну, так не разоряй здесь своего гнезда! Пускай все так и стоит, как при тебе стояло. Когда бы ты к нам ни приехала - ты у себя, дома...

Так трельяж и остался дожидаться того дня, когда Тамара "как-нибудь соберется" в гости к Ивану Константиновичу.

- Не приедет сна! - гудит Варя Забелина своим густым голосом, низким, как жужжаниг майского жука (сколько беды Варе с этим голосищем! Все сиплвки в институте чуть не ежедневно напоминают ей, что "чбас - это не дамский голос"!). - Вот увидите, Тамара уезжает навсегда.

- По-моему, тоже, - откликается Маня Фейгель. - Она сюда возвращаться не собирается.

- И по-моему так, - повторяет за Маней ее "эхо", Катенька Кандаурова. Тамара уезжает навовсе!

- Ну, и пускай уезжает с богом! Подумаешь, без нее не проживем? Или будет нам без нее, как у Лермонтова: "И ску... и гру... и некому ру..."? (Это Лида изменяет лермонтовский стих:

"И скучно, и грустно, и некому руку пожать в минуту душевной невзгоды!")

Все мои подруги - Варя, Маня с Катей и Лида Карцева - собрались сегодня в гости ко мне, на дачу. Мы ушли далеко в лес, аукались, хохотали по всякому пустяку. Набрали много земляники, малины. Кузовка у нас с собой не было - забыли захватить из дому, - ну, мы нанизали ягоды на длинные, крепкие травинки. А когда переходили через ручей, осторожно переступая по каменному броду, и Катюша Кандаурова, сорвавшись с мокрых, осклизлых камней, попала обеими ногами в воду - тут уж нашему веселью, казалось, и конца не будет!

Сейчас мы сидим на берегу реки, на золотом песочке. На ближней раките сохнут Катины мокрые чулки и туфли. Это Маня аккуратно развесила их, как заботливая "Катькина мама" (так мы поддразниваем Маню). Мы только что выкупались. Плавать никто из нас не умеет - от этого купанье еще веселее. Варина рубашка уплыла по реке, но Маня ловко подцепила рубашку длинной жердью и вытащила из воды.

- Медаль за спасение утопающих! - кричит Лида Карцева. - Мане медаль...

- Манечка моя... - любовно тормошит ее Катя. - Спасительница! Избавительница! Покровительница!

Ну, это надолго: Катюша обожает рифмы. Она может перебирать их часами и так складно, что иногда диву даешься.

А вот сложить из них стихотворение - этого Катя не может.

Даже удивительно! Впрочем, папа не находит в этом ничего удивительного. Рифмы подбирать - это, говорит он, может всякий человек. А для того чтобы сложить стихотворение, надо, во-первых, хотеть что-то сказать людям, иметь, что сказать им, - да еще такое, что может получиться только в стихах. Этого у Катюши еще нет.

Мы лежим на теплом прибрежном песке. Обсыхаем. Наслаждаемся еще не исчезнувшим ощущением чудесной свежести.

Я смотрю в небо - там всегда есть что-нибудь интересное. Самое удивительное - это, что небо никогда не бывает неподвижным.

Даже когда оно словно замерло, как нарисованное, стоит лишь всмотреться - и увидишь в нем непрерывное движение облаков.

Порой это движение еле уловимо, его замечаешь только по неподвижным предметам на земле; во-о-он то облако стояло прежде над лесной кромкой, а сейчас оно передвинулось влево или вправо. А иногда облака спешат беспорядочной толпой, налезают друг на друга, как крестьянские телеги на мосту: "Эй, там, впереди! Что стали? Живей, живей!.."