Весна на Одере

— Да, — и гвардии майор рассказал о Фрице Армуте и о том, как немец оплошал, встретив Лубенцова гитлеровским приветствием.

Чохов удивленно покачал головой и сказал:

— Мало их били!

— Не сегодня-завтра добьем, — засмеялся Лубенцов.

Чохову нужно было зайти к командиру батальона, который разместился со своим штабом в развалинах скотного двора. Лубенцов остался дожидаться его у дороги.

Весельчаков спросил у командира роты, сколько дали людей.

— Шестьдесят пять, — ответил Чохов.

Весельчаков записал эту цифру в полевую книжку. Он беспрерывно курил. Глаша отучила его курить, а теперь, когда Глаши не было, он снова курил не переставая.

Письма от Глаши он получал часто, но уж слишком веселые это были письма, по его мнению. Глаша писала, что ей хорошо, что она всем довольна и что ею все довольны, особенно же хорошо к ней относится ведущий хирург.

Глаша писала так потому, что хотела успокоить Весельчакова насчет своей судьбы, но получилось обратное: Весельчаков решил, что Глаша и не думает возвращаться в батальон. Конечно, в медсанбате оно спокойней, и мужчины поинтереснее его — врачи. Умные, чистенькие, а Глаша любит чистоту. Особенно подозрительными показались ему ее частые упоминания о «ведущем хирурге».

Теперь он стал меньше думать о Глаше: его захватил общий подъем накануне последнего сражения войны.

В батальон прибывало пополнение. Из штаба полка прибегали офицеры и посыльные. Все были лихорадочно возбуждены.

Чохов простился с Весельчаковым и вместе с Лубенцовым двинулся дальше к передовой.

В землянке, где находился командный пункт роты, сидели вокруг радиоприемника четыре лейтенанта и слушали музыку. Это были новые офицеры — заместитель Чохова и три командира взводов. При виде незнакомого майора они встали.

Лубенцов прислушался к музыке и спросил:

— Какая станция передает?

— Берлин, — ответил один из лейтенантов.

Лубенцов оживился:

— Очень интересно! Мы уже обратили внимание на то, что Берлин начал без конца передавать музыку Бетховена, Баха и Шуберта, стихи Гёте и Шиллера… Фашистские песни и марши почти совсем исчезли из передач. Мы, разведчики, считаем, что это неспроста. Гитлер вспомнил о германской культуре. В наследники напрашивается. Видно думает, что неудобно нам будет вешать такого липового наследника!

Лейтенанты удивились: они совершенно не подозревали, что за этой тихой фортепьянной музыкой кроется такой важный политический смысл. Им было интересно слушать начальника разведки — в своем ротном захолустье они редко видели «столичных», то-бишь, дивизионных офицеров. Но нужно было принимать пополнение и распределять новых солдат по взводам, и офицеры ушли из землянки.

Лубенцов с Чоховым по ходу сообщения направились к первой траншее. Невдалеке били немецкие минометы, изредка ухали пушки, — одним словом, царила привычная утренняя «тишина» переднего края. Далеко на западе пылал горизонт. Это горел Берлин.

— Бинокля у вас нет? — спросил Лубенцов.

Тут же к нему потянулась чья-то рука с биноклем. Лубенцов оглянулся. Возле него стоял Каблуков. Бинокль был его, лубенцовский.

— Учтите, вот там, прямо перед вами, минное поле, — сказал Лубенцов, помолчав. — А эта деревня немецкий опорный пункт. Сильно укреплен.

— До Берлина шестьдесят верст, — сказал Чохов; почему-то он употребил эту старую русскую меру вместо «километров». Потом вдруг, как бы безо всякой связи с предыдущим спросил: — А сказал вам пленный, где Гитлер?

— Якобы в Берлине, — ответил Лубенцов, продолжая наблюдать. — И Геббельс там, этот наверняка там, только неизвестно еще, где Гиммлер, Геринг и Риббентроп.

После минуты молчания Чохов совсем тихо спросил:

— У вас нет плана-Берлина? Лишнего? Для меня?

— Есть несколько штук. Вчера я разослал командирам полков по две штуки… Могу и вам уделить — по знакомству, так сказать…

Чохов сухо сказал:

— Спасибо. Если можете, передайте план моему парторгу, старшему сержанту Сливенко, он в политотделе дивизии, на совещании парторгов.

— Прекрасно! Я сегодня как раз буду делать у них доклад о противнике, я разыщу Сливенко и передам.

Через минуту Чохов спросил:

— А там, на плане, как написано? По-немецки или по-русски?

— По-русски.

— И объекты указаны?

— Какие?

Чохов после некоторой паузы ответил скороговоркой:

— Рейхстаг и правительственные здания.

Лубенцов опустил бинокль и, улыбнувшись одними глазами, сказал:

— Все написано. Если хотите, я выделю эти здания красным карандашом. А пока что нанесите на свою карту минное поле и фланкирующие пулеметы…