Весна сорок пятого

Нет, и сейчас ему не страшно. Только какая-то холодная жуть вползает в сердце, словно и туда пробрались струйки текучего снега. И шорохи вокруг какие-то не такие, будто подкрадывается кто. Неуютно одному… Хрустнула ветка!… Показалось? Павел прижал трубку к уху плечом и обеими руками взял автомат. Мокрое холодное ложе успокаивало. Зверь ли, враг - сумеет встретить. А вообще-то надо думать о чем-нибудь постороннем. Бывали такие моменты, когда откуда-то приходила и вселялась в тебя неуверенность. Тебе, скажем, крутить двойное сальто-мортале, а в башке мысль: нет, не прокрутишь. Почему? Ведь не первый же раз! Пора крутить, а ты уже в себя не веришь. И тут надо подумать о чем-нибудь постороннем, но не понарошку, вот я, мол, думаю о постороннем. Надо так думать, чтобы та мысль в башке, что не прокрутишь, в уголок забилась! Чтобы ее и с фонарем не отыскать! Отчаянно надо думать. И тогда уж - крути. А не выйдет, разозлись и крути снова! Получится!

– Гора! Гора! Я - Камень. Как слышите? - раздалось в трубке.

– Заткнись, Ганс!… - тотчас откликнулся дискант. - Дай подремать.

– Фарнцихен, ваш гауптман утром посылает шнапс.

– Ну и что?

Ганс хихикнул:

– Канистра на взвод, все одно что слону капля.

– А тебе подавай цистерну! Как в Витебске.

– Не вспоминай, Франц!… В той цистерне доблестно утонул обер-ефрейтор Кушке, пусть земля ему будет пухом. Помнишь, привязал он к котелку веревочку и черпал через люк и вдруг пропал…

– Меня мутит от воспоминания…

– Будь мужчиной, Францихен! Мне не нужна цистерна, я хочу дотянуть до победы. А вот если ты пришлешь старому другу флягу…

– Ты всегда умел разжалобить, Ганс. Ладно, спроси у ребят. Не знаю, кто пойдет, но у кого-нибудь на поясе будет для тебя фляга.

– Я твой должник, Франц! Отбой.

Удивительное дело, все вокруг стало на место. И снег шуршит, как обычно, и тьма ночная не гуще других ночей. И вряд ли кто подкрадется к нему незаметно. Потому что и он сам для других незаметен. Ночь для всех одна. Отвлекли Ганс и Франц - и все стало на место.

Павел сидел неподвижно, прижимая трубку к уху плечом, не ощущая ни страха, ни тревоги, только зябкость и желание уснуть. Но спать нельзя.

2

Окно палаты, в которой лежал Василь, выходило на асфальтированный дворик, ограниченный кирпичной оштукатуренной стеной чуть выше человеческого роста. Летом по двору ветер гонял белые шары, скатанные из тополиного пуха; осенью разливались большие дождевые лужи - приходилось прокладывать дощатые мостки; зимой заваленная снегом стена становилась ниже - через нее можно было чуть ли не перешагнуть. А весной, когда улицы уже просыхали, отзвенев ручейками, под стеной еще лежал серый рыхлый снег. Он и нынче лежит, и от него тянет холодом.

Толик подтащил несколько ящиков, составил их пирамидой, чтобы добраться до Василева окна. Катерина помогала ему.

Несколько раненых сидели прямо посередине двора на таких же ящиках. Здесь светило солнце, парил нагретый асфальт, можно было расстегнуть ватники, а один поотчаянней вовсе снял ватник и рубаху и подставил весеннему солнцу белую спину.

– Эй, зря стараетесь! Нету вашего Василя в палате, - крикнул один из раненых, дядя Костя, у которого были перебинтованы обе руки.

– Как это нету? - обернулся Толик. - Был-был и нету?

– Увезли его.

– Куда увезли? - насторожился Толик.

– Известно, в операционную. Глаза разувать будут.

Катерина ойкнула.

– Чего ты пугаешься? - ласково сказал тот, что подставлял спину солнцу. - Это ж хорошо. Человек прозреть должен.

– Думаете, увидит? - с надеждой спросил Толик.

Раненые переглянулись.

– Думай не думай… - произнес дядя Костя. - Должен. Раз доктор сказал, то должен. Садись-ка вот и жди.

Толик подтащил два ящика, для себя и Катерины, сел.

– Садись, Катюня.

Возле стены Серый передними лапами разгребал снежную кучу. Замирал на мгновение, опускал голову, принюхивался и снова принимался разгребать.

– Видать, косточку почуял, - сказал дядя Костя.

– Ну и псина у тебя! - воскликнул раненый, возле которого на асфальте лежали костыли. - Такой и за глотку схватить может.

– Тебя схватишь, - засмеялся другой. - Ты сам кого хошь схватишь.

– Гитлера - схвачу, - отбрил владелец костылей.

Фамилия у него была интересная - Колечко. И пожалуй, не было никого в госпитале, кто не спел бы ему хоть разок: "Потеряла я колечко, а с колечком и любовь…" В ответ Колечко делал вид, что бросает в обидчика костыль, хотя нисколько не обижался. Обижался он только на собственную судьбу. Это надо ж! Ну хоть бы огнестрельная рана или там осколками. А то с крыши упал! С самого первого дня в боях. Пули - мимо, словно кругом облетали, как завороженного. Он и не верил в пулю. Не отлил еще для него Гитлер! А тут бой на улице. Из-за угла носа не высунешь. Фрицы засели на крыше с пулеметом.

– Разрешите, товарищ командир, я их оттуда турну?

Покусал командир зубами свой рыжий ус.

– Давай, Колечко. Выручай.

А из-за угла не высунься, поливают фрицы! Они ж не знают, что его пуля не берет, убить могут ненароком.