Весна Средневековья

Действие фильма происходит в течение одного дня. Молодой и элегантный энкавэдэшник Митя приезжает в усадьбу, где вырос, чтобы обставить арест знатного большевистского комдива Котова, за которым вечером приедет черный воронок. Этот Котов, герой Гражданской войны из простых, попал в интеллигентский дом, женившись на девице, некогда — возлюбленной Мити. Сам Митя не был на даче с ранней юности, считается там без вести пропавшим и теперь прибывает с полулюбовной, полуслужебной миссией, то ли для того, чтобы отомстить элегическому прошлому, то ли для того, чтобы смягчить удар, который нанесет кровавое настоящее. Невнятность мотивировок и самой коллизии — зачем театрально обставлять арест, дело, в общем, сугубо протокольное? — вполне извиняется нарочитой искусственностью конструкции. Неважно — зачем. Важно, что в чеховской усадьбе летом 1936 года собралась вся Россия. Бабушки, дедушки, тетушки, старые девы, гнутая мебель Тоннета, фотографии по стенам, непременный черный рояль, непременное же бельканто, и посреди всего этого — легендарный большевик, ныне обреченный на заклание, и энкавэдэшник из бывших, который это заклание осуществляет.

В «Неоконченной пьесе для механического пианино», очень вольной, но все — таки экранизации Чехова, каждый из героев был знаком чего — то, для русской традиции существенного и даже магистрального. В новой картине таких знаков нет, хотя критики наверняка примутся их выискивать. И то сказать, Ибрагимбеков оставляет для рецензионного сочинительства больший простор, нежели Чехов. «Утомленные солнцем» можно изложить всего в одной фразе: Никита Михалков распался на две платоновские половинки, и одна пришла арестовывать другую. С виду брутальный, а душой женственный большевик, жесткий, но истеричный дворянин — энкавэдэшник, оба — сентиментальны и мечтательны, оба время от времени впадают в буффонаду. Один характер на двоих, знак непонятно чего. Михалков играет в фильме комдива, а был бы пятнадцатью годами моложе — наверняка сыграл бы Митю.

Эта взаимозаменяемость путает любое внятное высказывание, не то что эпохальное. На все тридцатые годы, на весь «Вишневый сад», на всю Россию нашелся один герой, и тот слеплен Михалковым с Никиты Михалкова. «Глупые» русские вопросы, неизбежные в данном случае, остаются без ответа. Где палач, где жертва? Кто виноват — комдив, всю жизнь положивший на уничтожение того миропорядка, на котором покоилась дворянская дача, или ее обитатели со своими вялыми человеческими компромиссами, или, наконец, Митя с компромиссами вполне нечеловеческими? Любой ответ возможен, невозможны — все вместе, как получается в фильме Михалкова, который взялся за образцово глобальную тему, дабы сказать, что его лирический герой неотразим во всех видах и ипостасях.

Все остальное в фильме хорошо, даже отлично. Отлично играет Михалков, отлично играет Меньшиков. Отлично подобраны все без исключения типажи, отлично разыграно действие. Отличны мизансцены, особенно самые сложные, многофигурные. С настоящим полифоническим мастер — ством режиссер ведет партии дюжины персонажей, ни разу не сбиваясь. Такого умения в современном российском кинематографе нет ни у кого. Михалков знает это и беспрестанно демонстрирует все, на что способен, и каждый раз как бы спрашивает: «Я ль на свете всех милее, всех румяней и белее?» Ты.

Октябрь 1994

Милость к падшим и суд Линча

Ноябрь 1995

«Человек — слон» — быть может, самая тонкая и мастерски сделанная картина, действие которой разворачивается в викторианской Англии — казалось бы, весьма далека от злобы дня. Однако она стала воплощением «политической корректности» — правил поведения, сейчас повсеместно принятых в Америке.

Несмотря на то, что политическая корректность распространена в Европе меньше, чем в Америке, и совсем уж не встречается в России, отечественные mass — media последнее время почему — то вступили с ней в решительный бой. Причем самой воинственной оказалась эстетствующая общественность — многочисленные фанаты «Твин Пикс», пишущие в газетах, — хотя именно для них суд Линча должен быть особенно значим.

Все российские борцы с политкорректностью описывают ее с помощью одной и той же, видимо, очень смешной шутки: «Политическая корректность — это две лесбиянки, одна черная, другая без ноги, которые, опекая глухонемого ребенка и дюжину кошек, днем ходят в вегетарианскую столовую, а вечерами читают поэзию женщин Востока». Сострив таким образом, матерые остроумцы тут же делаются величавыми и патетически восклицают, что культ меньшинств, воцарившийся на Западе, привел к унижению большинства, что попрано само понятие нормы, что изгоем сделался здоровый белый гетеросексуальный мужчина с университетским дипломом и что все это — фашизм.