Весна священная

магометан. Однако в моей семье, вблизи, я водянки пока не видела. А сейчас у Капитолины переменились и нрав, и лицо, и фигура, особенно фигура. Губы у нее распухли, тонкие черты стали грубее, она не носила корсета, настроение ее менялось что ни час, менялись и прихоти, и все спешили угодить ей. На сей раз мама не говорила о водянке и сказала прямо: «У нее будет ребенок». Тон ее стал серьезен, она принялась осторожно, обиняками рассказывать мне про цветочную пыльцу, про семена, про животных — вот, скажем, наша кошка Клео, у нее тоже есть детки,— про святую материнскую любовь и т. д., и т. п., а я не менее серьезно слушала, скорчив лицемерную рожицу (которой, к счастью, никогда не видела в зеркале), ибо у мадам Кристин девочки почти сразу поведали мне все, что нужно знать о размножении. Мне показалось, что господь бог придумал все это довольно грубо и противно, и я уж никогда не пойду на такое. И потом, балерины детей не рожают. Я и представить не могла, чтобы воздушная Анна Павлова, чей портрет я повесила над кроватью рядом с Казанской Божьей Матерью, кормила ребенка. Балерина никогда не достигнет вершин искусства, думала я, если не останется чистой и непорочной. Пачки и трико были для меня монашеской одеждой, балет—святой обителью. Шли месяцы, Капитолине пришло время рожать, наступил день криков и слез, молитв и смеха, крови и радости, долгого ожидания. Папа с мамой тревожились, пришла акушерка, потом явился доктор Скуратов, внезапно приехал Саша, едва оправившийся от раны, и я впервые увидела кусок лилового мяса с закрытыми глазами, который показался мне очень некрасивым. В тот самый день под окнами прошли бежавшие с фронта солдаты, распевая перевранную Марсельезу и гимн под названием «Интернационал», который с той поры следовал за мною повсюду, хотя именно здесь, честно говоря, я никогда его не слыхала, если его вообще поют на Кубе. В 20-е годы его нередко пели в самой труппе Дягилева, а потом другие люди пели его в те долгие дни, когда набирал силу, набрал ее и утратил Народный фронт во Франции. И еще та ночь в Беникасиме, когда его так замечательно пел Робсон... Но это уже была испанская война, связанная с такими тяжелыми воспоминаниями, что я не напишу о ней даже в книге, которую никто не прочтет. ...С едою было все хуже. Говорили, что это из-за войны, и здесь, в тылу, можно потерпеть, если что-то нужно нашим 407

отважным солдатам; но все, чего не было в магазинах, доставали на черном рынке. В местах, никак не связанных с пищей, обнаруживались удивительные вещи — пакеты муки в ящиках из-под галантереи; сахар и шампанское в гробах похоронного бюро; окорока, колбасы, банки с селедкой — за итальянскими и французскими куклами игрушечной лавки. На Невском открылся магазин, где своим людям продавали большие дешевые самовары полные шотландского виски, которого давно нельзя было купить (так говорил мой папа, а он-то знал, он ведь был коммерсантом). Что же до войны и до политики, повсюду царил дикий беспорядок. Газеты писали, что мы побеждаем и там и сям, а дезертиры и народ на улице говорили о революции, о падении царского режима. Сам Горький предсказал в одной газете, что Петроград падет. Никто не знал, чья теперь власть и куда все катится. Биржевики, коммерсанты, адвокаты, торговцы, а пуще всех — балерины проклинали этот хаос. Перед уроком мадам Кристин заставляла нас молиться хором и петь Херувимскую. После долгой забастовки снова пошли трамваи, но от этого не легче — они все битком набиты, дезертиры сидят на крышах, висят на подножках, и еще ухитряются пощупать оказавшихся рядом женщин. Однако жизнь идет, бежит, люди жаждут удовольствий, хватаются за быстротечные мгновенья, как бывает всегда в неспокойную пору. Папа говорит, что лучшие рестораны полны, а в игорных домах (рулетка, баккара) просаживают целые состояния, хотя выходить на улицу после захода солнца опасно. То и дело стреляют, неведомо кто, неведомо где. Но и дома не высидишь, холодно, топить нечем. Эта тревожная зима меняла и жизнь нашу, и душу. Мама ездила со мною в Мариинский театр, где танцевала несравненная Карсавина, и я приходила в такой восторг, что аплодировала до упаду. (Мадам Кристин говорила, что Павлова доводит до такого же исступления в «Умирающем лебеде» Сен-Санса и в легкой «Бабочке» Дриго.) Но, выйдя из театра, мы возвращались в неверную действительность; где-то стреляли, кто-то кричал, и крики гасли во мгле. С каждым днем я меньше понимала, что же творится. Вокруг говорили о «меньшевиках» и «большевиках», но я знать ничего не желала об этих нигилистах. Я рвала, не читая, тайные газетки, которые невидимые руки совали мне в карманы пальто. Мне нет никакого дела до политики, мятежей и революций. Дома меня учили, что все это низко. В деловых кругах, где вращается мой отец, говорят, что скоро наведут порядок и раньше, чем мы думаем, немцев победит двуглавый орел (многие торговцы, еще не закрывшие 408