Весна священная

Коммунистическую партию... И тут слово Революция, столь часто произносимое в Мексике, на Кубе, в университетах всей Латинской Америки, загремело в Париже, в квартале, название которого мы, глядевшие на Париж издалека, связывали со всеми самыми смелыми пиршествами духа, но именно потому, что здесь царил Дух, Политика изгонялась отсюда как нечто вульгарное, отвратительное, нарушающее веселье. Теперь же Политика обрела плоть, поселилась среди нас... «И с этой минуты Монпарнас начал умирать»,— говорит русская; судя по всему, она не слишком-то жалует политику, однако приехала же сюда, ведь знала, наверное, что здесь градом сыплются пули, а причиной — все та же политика... «Просто по велению чувства»,— сказала она, видимо, угадав мои мысли. Помолчали. Я взглянул на стенные часы — прошло совсем мало времени, а столько успел я передумать, так быстро все рассказал. Теперь заговорила она, пылко, с какой-то агрессивной стремительностью: «Политика поселилась среди нас, многие интеллигенты сделались фанатиками, идиотами, а многие — притворялись». Она пустилась в разоблачения, надо сказать, что животные той породы, о которой она вела речь, неожиданно расплодились в Париже еще в те дни, когда я жадно ожидал там падения тирана Мачадо, я хотел вернуться на родину, и дело тут вовсе не в том, что вдали от нее росла тоска и одолевала меня, нет, Куба была единственным местом, где, я чувствовал, смогу быть полезным, смогу для чего-то понадобиться. Для чего-то. Но для чего? Я не знал. Там, дома, я этого не знал. Но и здесь,. в Париже, я не сумел найти правильный путь; одна группа или школа выпускала манифест, боролась против другой группы или школы, та в свою очередь выпускала манифест, с одной стороны — бесконечная путаница эстетических и философских воззрений, с другой — неумолимая реальность газетных строк. «Вновь посвященные становились фанатиками, они чувствовали себя первооткрывателями, между тем слова и понятия, казавшиеся им величайшим открытием, были новы только для них одних,— продолжала русская,— некоторые плыли по течению потому лишь, что боялись прослыть ретроградами, и становились идиотами; другие лгали, хвастались, будто всегда думали так, как теперь, требовали от соратников решительности и смелости, которыми сами отнюдь не блистали». Все это правда, я достаточно нагляделся на этих новых обитателей Монпарнаса, они без конца склоняли слово «Революция», сидели целые дни на террасах «Дом», «Ла Куполь» или «Ротонды», спорили, хмурились грозно, будто инквизиторы, 84

судили и рядили о каждом, следили, кто именно не проявил достаточно революционной твердости — тот заказал три рюмки аперитива, этот восхищался ножками проходившей мимо женщины, а тот и вовсе читал наизусть стихотворение Фрай Луиса де Леон1; я хорошо знал этих горе-Сен-Жюсгов и Робеспьеров, они выбрали себе местечко по правую руку господа бога и осуждали всех подряд—тех, например, что ходят смотреть первые, так называемые «бессюжетные», фильмы Луиса Бунюэля, а значит, «тратят даром время», которое обязаны полностью, самоотверженно и упорно посвящать делу перестройки общества. А вот они—действительно настоящие ревнители общественной перестройки, без конца сообщают друг другу, тайно разумеется, великие истины, что рождаются в их мудрых головах, кальвинисты, неумолимые судьи, ненавистники любви и веселья, они способны отлучить всякого, кто посмел аплодировать Жозефине Бэкер1 2 или развлекаться чтением детективов; все они мнят себя профессиональными революционерами — по известному ленинскому определению, и в то же время являются сторонниками перманентной революции, что, однако, вовсе не означает принадлежности к партии. («Все до одного революционеры в душе»,— как говорил Рыжий Ганс, славный немец из Венесуэлы; он охотно общался с латиноамериканцами, жившими на Монпарнасец слыл среди них поэтом, хотя никто не видел ни одного его стихотворения.) Если кто-либо покидал срочно приятелей, говорили— «ему необходимо быть на собрании», но никаких подробностей о собрании не сообщалось. Жизнь свою они окутали тайной: конспирация, какие-то дела, подполье; суровые, непреклонные, жестокие, раздражительные, они стремились нетерпеливо перейти непосредственно к действию, весьма решительно, хоть и с туманной конечной целью; говорили всегда по секрету, понизив голос, сообщали: очень скоро (может быть, даже в следующем месяце) грянут ужасающие события, ибо массы сыты по горло, они понимают, что их провели, обманули, и не хотят больше ждать; в листовках, отпечатанных на ротапринте в количестве не более двухсот экземпляров, они выступали от имени народа, утверждали, что революционная тактика парализована, марксизм устарел, они требовали немедленного пересмот1 Леон, Фрай Луис де (1537—1591) — крупнейший поэт «золотого века» испанской литературы, чье творчество было проникнуто религиозными и мистическими мотивами. 2 Бэкер, Жозефина — американская эстрадная певица-негритянка. 85