Весна в краю родников

В том квартале, куда я пошел, жил не только дядя Хазраткул, но и все другие наши родственники со стороны моей матери. Из родичей моего отца там жила только тетушка Хамро́, смешливая, бойкая и добрая женщина, которая, говорят, когда-то и сосватала моих родителей.

Я вошел во двор дяди и сразу увидел на террасе свою мать. Она сидела там с моей тетей Салома́т и с другой моей тетей — дядиной женой. Одна из теток стегала курпачу́[17], другая сшивала лоскуты, а моя мама, приладив на колене новую тюбетейку, расшивала узоры.

Я поднялся на террасу. Ни с кем не здороваясь, я сказал матери:

— Вставай, пойдем домой.

Мать замерла и ничего мне не ответила. Она метнула на тетушку Саломат беспомощный взгляд. А та поспешила ей на выручку, заговорила со мной:

— Куда ты собрался увести свою мать, а?

— Как куда?! — вскричал я. — Нам надо домой!

Тетя Саломат опустила глаза, нахмурилась, помолчала, а потом, с трудом произнося слова, сказала:

— Понимаешь, мальчик… дом твоей матери — здесь… Да, да, здесь она родилась, здесь выросла…

— Но она ведь замужем! — нашелся я.

— Да, отсюда она вышла замуж, — продолжала тетя Саломат, — но муж ее умер, и она вернулась сюда…

— Не вернулась! Не вернется! — закричал я, прервав тетю на полуслове.

— Раджаббо́й, дорогой мой, присядь-ка… — взмолилась тетя Саломат, обмахнув лоскутом край террасы. — Хоть ты и мал, но должен кое-что понимать. Твоя мать не делает ничего дурного, а выполняет долг: женщина, похоронившая мужа, не имеет права жить в его доме больше трех лет. Так положено по шариа́ту — мусульманскому закону. Твоя мать обязана была уйти от вас, понимаешь? Она и так вдовеет уже четыре года…

— А что же будет с моей бабушкой? — не хотел понимать я.

— Твоя бабушка умница, она все поймет, — обняла меня за плечи тетя. — Мы тут уже все обсудили, обдумали, деточка. Таких людей, как твоя бабушка, на свете мало. Такие, как она, умеют покоряться своей судьбе. У каждого своя доля!

Тетя говорила терпеливо и ласково, но почему-то ее слова о моей бабушке очень меня рассердили. Я вскочил, тронул плечо матери и потребовал:

— Вставай, идем, а то бабушка огорчится!

— Ты же слышал слова твоей тети, — усталым и печальным голосом ответила мне мать.

— Идем же! — потянул я за плечо маму.

— Сказано тебе: она не пойдет! — закричала тетя Саломат.

Мать не шевельнулась. Я отдернул руку, будто мне обожгло пальцы. Лицо у меня, я чувствовал, пылало, а внутри все похолодело.

Я даже не помню, как очутился на улице. Прислонившись к воротам, я задумался. Почему мама молчала, а за нее говорила тетя Саломат? Почему я не схватил маму за руку и не повел за собой? Я был сейчас зол на всех, но противнее всего мне было думать о тете. Это она во всем виновата, она всегда распоряжается за всех и делает по-своему. Так получилось и сегодня.

Я дрожал от досады и гнева и не знал, на чем бы сорвать злость. Я пнул ворота ногой. Конечно, это было слышно и на террасе. Я ударил еще сильнее, так что нога заныла. Тогда я закричал все нехорошие слова, какие знал, наклонился, подобрал с земли камень и швырнул его через забор. Наверное, не долетел камень до террасы. А хорошо бы попасть тете прямо по голове — пусть знает, как вмешиваться в чужие дела. Я кинул через забор еще один камень, стараясь на этот раз попасть поточнее, и помчался прочь от дядиного двора.

Всю дорогу, пока бежал домой, меня душили рыдания. Перед нашими воротами я остановился, вытер слезы, отдышался. Незачем мне расстраивать бабушку.

Она сидела за швейной машинкой. Бросила на меня быстрый взгляд и тотчас опустила голову, снова занялась шитьем. Я подошел к ней и коротко сказал:

— Мама не придет.

— Да? Ну да, конечно…

Бабушка ответила мне как ни в чем не бывало, и это меня поразило. Я-то ей сказал свое безразлично, чтобы не расстраивать. Но почему ей все равно? Она ни капельки не переживает. Тронула колесико машины и шьет, колесико стрекочет: тук-тук-тук… Бабушке ничуть не жаль, что мы останемся теперь без моей мамы! А ведь сколько раз говорила, что любит маму и что еще больше привязалась к ней после того, как мы осиротели…

Что ж, если не переживают другие, не буду и я. Обиженный на бабушку, я молча вышел и взобрался на крышу. Здесь, на крыше чуланчика-кладовки, мое любимое место, особенно если созвать сюда мальчишек из других дворов, где у ребят тоже есть на крышах свои любимые места.

Сейчас мальчишек нигде не видно. Я лег ничком на хорошо укатанную глину, еще влажноватую после вчерашнего дождика, уткнулся лицом в ладони. Долго я лежал так, стараясь ни о чем не думать. И не заметил, как уснул.

Не знаю, сколько я спал, а проснулся, как от толчка, от бабушкиных рыданий, доносившихся сюда со двора. Ящерицей скользнул я к краю крыши, чтобы увидеть, кто посмел обидеть бабушку. На порог соседнего дома выскочила наша родственница сестрица Умри́ и в страхе всплеснула руками:

— Опять биби Мухаррам голосит, опять горе посетило ее двор?! Кто же у них теперь-то умер?

Нет, никто у нас больше не умер. Бабушка голосила, как по мертвой, по моей живой маме, которая ушла от нас. На ее плач и прибежала к нам сестрица Умри.