Весной в половодье

Леня прилег на охапку сена и стал думать о неизвест­ном мальчике Пете, читавшем на острове Середыш книгу об отважном следопыте Дерсу Узала. И эта надпись, слу­чайно обнаруженная Леней на старой доске от развалившегося стола и показавшаяся вначале такой непонятной и даже загадочной, теперь вдруг стала близкой и пробу­дила в памяти воспоминания о прочитанных книгах.

Потом Леню начал одолевать сон... Мальчик в послед­ний раз посмотрел вокруг осоловевшими глазами, и ему подумалось, что вот сейчас, может быть, из мрака ночи выйдет на огонек костра Дерсу Узала в своей неизменной оленьей куртке. Кряхтя и покашливая, он присядет у костра, не спеша набьет табаком трубку и, задумчиво по­глядывая на веселые угольки и попыхивая трубкой, станет рассказывать о своих приключениях, не описанных Арсеньевым.

Глава пятая На разведку в луга

На рассвете хватил морозец. Лужи в ложбинах и овражках затянуло тонким ледком. На солнечной опушке на­чинало припекать, а в роще держалась прохлада.

В шалаше еще спали. Но сон этот не был здоровым, освежающим, когда встаешь утром бодрым и веселым и от вчерашней усталости ничего не остается, будто ее сняло рукой.

Леня лежал на боку, скрестив руки и поджав к животу худые ноги. По всему было видно, что он сильно прозяб. С вечера, когда ложились спать, Савушкин укрыл его се­ном. Ночью Леня ворочался, и все сено сбилось к ногам.

Набоков спал на спине, закинув назад голову, и что-то бормотал, бессмысленное и тревожное.

Раньше всех очнулся Иван Савельевич. У него болела спина, ныла поясница. Входное отверстие было прикрыто неплотно. В мягкий сумрак шалаша врывались оранжево-синие ручейки солнечного света. Щурясь, Савушкин глядел на эти нескончаемые тихие струйки и думал.

Как всегда бывает в этом возрасте, Савушкин в одно и то же время думал сразу о многом: о вагончике для тракто­ристов, который должны были закончить на этих днях колхозные плотники, о первых днях сева, всегда самых беспокойных, надписи на доске и о жене (уже лет пятна­дцать он звал ее «моя старушка»), о том, что нынче надо за­няться вентерями.

Вчера вечером он заметил, как осунулось и без того худое, несколько удлиненное лицо Лени, но больше всего Ивана Савельевича поразил Набоков. Тракторист изменил­ся сразу, как-то в один день. Его упрямые, озорные глаза потускнели и провалились, а широкое лицо стало иссиня-желтым.

«Молодые еще, — думал Иван Савельевич, — им такое в диковину. Это мне, старому, мало ли всякого довелось пережить... Да я ли один впроголодь жил при царской неволе!.. Эх, чего о том вспоминать! Горькая больно пес­ня...»

Рядом пошевелился Леня. Он повертел головой и, скло­нив ее к плечу, опять успокоился. Из-под съехавшего на затылок малахая показались смятые волосы.

Иван Савельевич вздохнул и робко, с отцовской неж­ностью провел ладонью по голове Лени. Волосы у него были мягкие, светло-каштановые, будто пропыленные.

Мальчик зашевелил губами, чему-то улыбнулся во сне и, полуоткрыв веки, спросил тихим, но внятным голосом:

— Уже в школу пора?

И снова засопел.

Стараясь как можно меньше шуметь, Иван Савельевич положил на ноги мальчика охапку сена и выбрался из шалаша.

Немного погодя Леня приподнял голову и, поморщив­шись, опять опустил ее на «подушку» — мешок, набитый сухими листьями.

«Почему так вискам больно? — подумал он прислуши­ваясь. — Андрей спит, а Ивана Савельевича нет. А на поляне ветер шумит. И звенит что-то. Наверно ручей».

Леня вытянул ноги и тут только почувствовал, что они у него озябли.

«И когда этот ветер перестанет? Как нехорошо, когда ветер воет и голова болит», — подумал он.

Леня был в каком-то забытьи. Он слышал, как Набо­ков стукнулся локтем о стенку, а минуты через две сердито и скороговоркой прокричал: «Сима, зачем ты дверь раство­рила?», но открыть глаза не мог. Он скорее понял, чем увидел, что тракторист вдруг приподнялся и сел, взявшись руками за свою большую голову... Набокову мерещился огромный стол, ломившийся от всевозможных кушаний. Он так явственно видел чугуны с горячими жирными щами, жаровни с мясом и рыбой, доверху наполненные оладьями миски, что начинал даже ощущать пряные, острые запахи перца, жареного лука. Андрей закрывал глаза, но стол не пропадал. А в пустом желудке все сосало и сосало. По­том начались судорожные боли. Он повалился на бок и заскрежетал зубами.

Через час Иван Савельевич просунул в шалаш голову и приветливо позвал:

— Поднимайтесь, молодцы! Чай готов! Леня открыл глаза, спросил:

— Ветер сильный?

— Никакого ветра — тихо и солнышко. Нынче такой будет день — майскому ни в чем не уступит!

Мальчик начал подниматься. Но лицо его выражало полное безразличие.

Набоков продолжал лежать неподвижно, плотно сжав посеревшие губы, и с упорством упрямого человека смотрел куда-то вверх.

Иван Савельевич взял его за ногу и потянул.

— Не трогайте... Никуда я не пойду, — проворчал тракторист.

Но потом, словно опомнившись, он медленно вылез из шалаша и тут же прикрыл рукой лицо. Его ладонь с плотно сжатыми пальцами, щитком поставленная перед глазами, горела розовым пламенем.