Весны гонцы. Книга 1

Выйдя на площадку перед экзаменационной комиссией, Алёна, как на конкурсе, почти потеряла сознание, не чувствовала ни рук, ни ног. С помощью Жени и Олега она «обставила свою комнату» для этюдов. Все было готово. В эту минуту Анна Григорьевна сказала негромко:

— Проверьте окно, не шатается ли?

Интонация Соколовой напомнила постоянно повторяемую ею фразу: «Следите за непрерывностью действия, стройте непрерывный внутренний монолог».

Алёна тихо вошла в «комнату», плотно прикрыла дверь и почти механически начала много раз уже повто́ренный, ставший привычным внутренний монолог: «Если бы я зажгла электричество, мама могла бы обратить внимание на яркий свет и прийти, — говорила себе Алёна, — значит, лучше зажечь свечку. Если она стоит у меня на шкафу…» Алёна подошла к шкафу, сделанному из куба, нащупала наверху воображаемые спички, свечу и зажгла её. «Если бы я поставила свечку на стол, мама всё-таки могла бы заметить свет. Куда ж её поставить?» Алёна поискала глазами подходящее место и, защищая ладонью дрожащий язычок пламени, поставила свечу на пол в углу между «шкафом» и «стеной». Ей не мешали уже посторонние мысли, не беспокоило, кто и как смотрит на неё, она отчетливо ощущала все воображаемые вещи, знала, что и как нужно делать. И вдруг произошло что-то необыкновенное: она почувствовала себя свободной, сильной, как в море — куда хочу, туда плыву. И тогда всё пошло точно само собой. При скудном свете колеблющегося от каждого неосторожного её движения язычка пламени Алёна бесшумно достала платье, переоделась, оглядела себя в маленьком зеркальце, поправила волосы. Потом надушилась, взяла сумочку, задула свечу, тихонько приоткрыла дверь. Прислушалась: мать ещё не ложилась. Оставался один выход. Осторожно, не спеша, чтоб не стукнуть, не скрипнуть рамой, Алёна отворила окно. Высунулась, вглядываясь в темноту, послушала. Убедилась, что поблизости никого, влезла на подоконник и соскочила на землю. Прыгая, ощутила, как её дернуло за зацепившийся подол. Торопливо перебирая подол руками, ощупывала его и старалась разглядеть в темноте, ещё надеялась, что разорвалось по шву. Но… на подоле единственного нарядного платья была прореха с полметра длиной.

Всё пропало! Но самое ужасное — что человек, на помощь которого она рассчитывала, уедет, а она не знает его адреса… Всё пропало! Она с такой силой представила себе эту беду, что вдруг — этого ни разу не было на репетициях! — ощутила, как слезы подступают и обжигают глаза… Нет, нет, все неважно — только бы быть актрисой! И, захватив рукой разорванный подол, бросилась бежать на вокзал.

Смущённая, испуганная и счастливая, пряча покрасневшие глаза, Алёна прошла на свое место.

Уже в перерыве она поняла, что показала этюд хорошо. К ней подходили старшекурсники, главным образом режиссёры — ученики заслуженного деятеля искусств профессора Линдена.

— Откуда ты взялась такая? Ермолова! — с интересом разглядывая её, сказал один из будущих режиссёров — Гриша Бакунин.

— Курс вообще сильный, — заметил другой, тоже одобрительно посматривая на Алёну, — и девки и парни хороши. А та, — он указал на Лилю Нагорную, — прямо-таки трепетная лань, вроде Комиссаржевской.

Алёна боялась ещё поверить своему успеху, но всё же после перерыва почувствовала себя спокойнее, к тому же коллективные этюды всегда давались ей легче. Разбитную, нерадивую доярку, по невниманию налившую коровам вместо пойла раствор для уничтожения капустных гусениц, она сыграла, по выражению Глаши, «с блеском».

Когда кончился экзамен, все представители кафедры актёрского мастерства удалились на обсуждение. Сбившихся в кучку взволнованных первокурсников, ожидавших решения комиссии, обступили старшие студенты. Они восхищались работой Соколовой, а про Алёну говорили такое, о чём она и не смела мечтать даже в минуты отчаянно дерзких желаний: «обаяние, темперамент, артистизм, свобода». Она ещё сдерживала радость — вдруг педагоги оценят иначе. Нет, ей поставили пятерку. Ей, Лиле, Саше, Валерию и Жене. Петю Алеева «отсеяли», Коля Якушев и Зина получили по тройке (это Зина-то, хорошенькая, изящная, в красивых платьях, Зина, изучившая Станиславского, получила тройку!). У остальных восьмерых были четверки.

После объявления оценок Рышков беседовал с курсом.

— Почти все будущие актёры в начале своего сценического пути, — сказал он, — недоумевают, огорчаются тем, что мы запрещаем прямые поиски чувства, попытки сразу схватить его. Многие не верят, что подлинное чувство капризно, и чем более мы тужимся, желая вытащить его, тем упорнее и злее оно смеётся над нами, — его глаза иронически прищурились, улыбка чуть тронула губы. — А некоторые даже возмущаются и начинают повторять вслед за невеждами, что-де, мол, «система Станиславского сушит актёра, убивает чувство, нивелирует таланты».

«Да-да, именно это и не даёт покоя, — мелькнуло у Алёны, но волнение, ошеломивший её успех мешали сосредоточиться. Разве не главное в театре — чувство? Говорят: „оно придет“, — да как же, когда и откуда?»