Весны гонцы. Книга 1

— Актёры относятся к отряду инженеров человеческих душ, — негромко начал Огнев. — Это определение всегда напоминает об ответственности. Белинский в статье о Гамлете писал: «Любовь и свет есть естественная атмосфера человека, в которой ему легко и свободно дышать даже под тяжким гнётом». Мы знаем, что тяжёлый социальный гнёт убивает «естественную атмосферу человека» и порождает другую, где «человек человеку — волк». И ещё знаем, что, даже когда тяжкий гнёт побежден, остается накипь, то, что мы называем пережитками, родимыми пятнами. И они мешают нам, отравляют «естественную атмосферу человека». — Голос его зазвучал сильнее. — Я потому пришел в институт, что меня больше всего увлекает создание этой атмосферы. Как хлеб, вода, жильё, нужны человеку любовь и свет. — Саша говорил, что инженеры человеческих душ наряду со всеми гражданами страны обязаны помогать подъёму экономики, бороться с косностью, стяжательством, воровством, взяточничеством. Но есть в людях недостатки, не так непосредственно связанные с уровнем экономики: нечестность в отношениях, распущенность, грубость, лень, равнодушие, мелкое самолюбие, тщеславие. Жестоко расправляться с ними должны мы прежде всего в себе.

Огнев требовал от всех, кто идет работать в театр, бескорыстия, жертвенности, высочайшего революционного гуманизма, «не декларативной, а действенной» любви к людям, к своей стране.

Лиля шептала:

— Ты смотри-ка. Сашка-то! Самый умный на курсе!

Алёна видела, что Валя была очень довольна Огневым, шептала что-то Соколовой и Глаше.

— Чтобы стать нужным в работе огромного коллектива, надо крепко сколотить свой маленький, создать в нем «естественную атмосферу человека». — Он остановился, нахмурился. — Все мы далеки от идеала, и я, может быть, дальше других. Но я хочу, очень хочу избавиться от вспыльчивости, от грубости… — Лицо у Саши стало детски смущённым, — хотя пока плохо выходит… И постараюсь не обидеться на замечания. — Вдруг, оборвав речь, он вернулся на свое место.

Обсуждение прошло доброжелательно.

Кроме горячности и грубости, ему указали на фанатизм в работе и упрекнули за то, что он, комсорг курса, не сумел привлечь в комсомол Тамару Орвид и Строганову.

Джек иронически добавил, что «Огневу свойственно агрессивное, аскетически высокомерное отношение к товарищам».

Алёна со страхом ждала заключительного слова Огнева — теперь он, конечно, даст ей жизни!

Саша начал сдержанно, но молнии в глазах предвещали угрозу. Он повторил, что вспыльчивость и грубость знает за собой и будет всеми силами их преодолевать. Фанатизм в работе не считает недостатком. Агрессия — всё равно мерзость. Он в себе этого качества не замечал, — обвинение напрасное: никого он не собирался и не собирается притеснять. Относительно «аскетического высокомерия» — не совсем ясно, что это за разновидность, но высокомерие всякое, аскетическое и другое, всё равно мерзость. Он в себе этого качества не замечал, и, если оно действительно существует, он обязан избавиться от него.

И вдруг, словно ринувшись на врага, Саша принялся зло, остроумно и весело громить «Джекей-клуб». Сказал, что практически для Кочеткова всё сводится к «идейному обоснованию и пропагандированию рок-н-ролла», у Якушева «интересы ограничены негативными потребностями», а Сычёв, как наиболее «гибкий», стремится «быть впереди под любыми знаменами».

Джек сначала снисходительно посмеивался и вдруг взорвался:

— Савонарола! Савонарола из Козульки!

На него зашикали — слушать Огнева было интересно.

— Домодельный эпикуреец, ницшеанец дремучий! — огрызнулся Сашка, и голос его загудел как орган. — Не верю, что человек, который лезет в трамвай, грудью расталкивая женщин, способен той же грудью закрыть дзот! Не верю, что человек, способный равнодушно пройти мимо озорничающих школьников, станет спасать этих школьников из горящего дома. Если человек систематически смывается с самостоятельных репетиций на вечеринки, то есть плюет на работу и товарищей, он не пожертвует жизнью ради товарищей.

— Демагогия! Грошовая демагогия! — крикнул Джек.

— И ни при чём тут мое высокомерие, — продолжал Огнев. — Не могу я уважать этот «Джекей-клуб» и считаю, что нечего им делать в театре.

Что тут началось! Одни кричали: «Правильно!», другие — «Перегнул!». Якушев, щурясь, тупо повторял: «Мы плохие, один он хороший». Лиля смеялась: «Ох, молодец Сашка! Ох, люблю драки!» Глаша, не переставая, стучала карандашом по графину: «Дайте закончить! Тише!»

Наконец стихло. Саша помолчал, чуть поморщился, сдвинул брови, сказал ещё тверже:

— Об Орвид и Строгановой для меня вопрос стоит по-другому. Прежде, когда у меня спрашивали номер моего комсомольского билета, я отвечал: тринадцать, сорок шесть, тринадцать, восемьдесят три. А недавно я перечитывал Островского — номер билета Павла Корчагина девятьсот шестьдесят семь. И я впервые прочел свой номер иначе: тринадцать миллионов четыреста шестьдесят одна тысяча триста восемьдесят три. Как мало было их и как много они сделали! Потому что у них каждый был действительно комсомольцем, а мы в комсомол принимаем неразборчиво.