Весны гонцы. Книга 2

Куда девать силы? Что делать? Все будто ждешь чего-то, а чего? Так было и на целине, только там в суматохе поездки беспокойство это сразу уходило. А здесь… так трудно без Глеба!

Даже думать о нем хорошо. А сидеть рядом, близко чувствовать его, смотреть на него… Кажется, что особенного? И что смотреть-то? Все наизусть выучено, знакомо, как свое: мускулистая темная в светлых волосках рука, узловатый шрам повыше локтя, сильное плечо под немыслимо белой рубашкой. Почти сливаются с загаром волосы. Концы торчат вверх — им вообще положено круто виться, а он…

Еще при Лике приехал к ним в общежитие с мокрыми после купания волосами. Среди разговора то и дело проглаживал руками голову ото лба к затылку. Волосы просыхали, светлые пряди лихо свертывались в кольца.

— Глеб, как здорово у вас волосы! — воскликнула Глаша с завистью.

Он сердито прижал их ладонями.

— Ужасно… Всю жизнь мучаюсь… всегда затягиваю…

Первый раз девушки видели спокойного, сдержанного Глеба неловким, чуть ли не расстроенным. А из-за чего? Все четыре дружно расхохотались.

— Кошмар! Капитан второго ранга, можно сказать, солидный научный кадр!.. — Глаша даже руками всплеснула. — Мне бы ваше мученье! Вместо шестимесячной!..

— Вы — девушка! А мужчине эти локоны… в оперетте только…

Смеху конца не было.

Короткие витки на затылке всегда притягивали Аленину руку — запустить пальцы, прочесать «против шерсти», накрутить локонов. Глеб не мог оторваться от руля и был беззащитен.

— Ну и человек! Великолепная каракульча, нежная, шелковая, небывалого цвета — ему не нравится!

Глеб отвечал деловито:

— Меняю шкуру недоношенного барана на обыкновенные человеческие волосы. Согласен даже с небольшой лысиной.

— С ума сошел! Такую-то прелесть!

— Ну, возьми, пожалуйста, на шубу, на воротник.

Бродили. Слушали, как стучит в лесу дятел, толкали машину, застрявшую в колее развороченной дороги. Смотрели, как солнце уходит с побледневшего неба, как ветер раздувает темный огонь листвы, бросает его в зеленую хвою. Глеб знал удивительно дикие места…

Будто внезапный озноб, нападал на Алену страх.

— Скорей обними. Крепче, крепче. Ты не приснился, ты существуешь? Я, кажется, во сне тебя чаще вижу теперь, — шутила Алена.

Работать! «Нет надежней средства от потери равновесия», — говорит Руль. Попробуй-ка потеряй равновесие на уроке движения! Идешь по дощечке на метр от пола, она подбрасывает, пружинит, как стальная, а тебе еще нужно свободным голосом петь «Волга-реченька» и при этом рассчитать, чтоб дойти до конца доски к концу куплета. Да вдруг еще Руль крикнет: «Назад!» — и тут же изволь, не прекращая пения, повернуться на танцующей доске. «Хорошо двигающийся актер должен уметь мгновенно изменить движение, если изменились обстоятельства». Руль делает ударение на «мгновенно».

Насколько же легче сохранить равновесие на прыгучей доске, чем в жизни! Работать, работать! Хочется и Бесприданницу. Еще с Лилькой обе мечтали. Ой, непросто сыграть! Жить ей нечем — ни работы, ни друзей, даже мать ненастоящая. Только любовь. Любовь предала. Как у Лильки… Человек живет по инерции. И вдруг возвращается любовь. И подлее прежнего предает. Как это у Блока? «И даже рифмы нет короче простой, крылатой рифмы смерть». Смерть. Вниз с обрыва. «И нет сил… Расставаться с жизнью совсем не так просто». Как должно быть человеку страшно, чтобы решить: «Уж если быть вещью — быть дорогой, очень дорогой». И обрадоваться смерти. Лилька хотела жить. Как бы она сыграла Бесприданницу!..

А про Комиссара из «Оптимистической» говорила: «Трагедь не по мне». А вдруг и не по мне? Нет, очень хочется сыграть. Одна. Тоже одна, но цель, смысл — кто его отнимет? И пусть страшно. Пусть всё на острие ножа, каждую минуту на волоске и честь и жизнь — есть цель! Есть счастье — вытаскивать из грязи человека…

А интересно — рыжий Тимофей точь-в-точь Алексей из «Оптимистической». Характер, сила, анархия, бестолковая жадность к красоте. А подлого хулиганья, пьяниц и — хуже! — вроде Вожака из «Оптимистической» еще сколько «бродит по нашей земле и вокруг»? Схватиться лицом к лицу, как она, Комиссар, с разнузданными, растерянными… А может, ей было даже легче? Виднее: где враг, где друг? А сейчас только замудрому Огневу все ясно.

Ох, работать, работать! Хоть бы «Три сестры» скорей репетировать. Машу дорогую: «Или знать, для чего живешь, или же все пустяки, трын-трава». Для чего же ты все-таки живешь, Елена Строганова? Очень трудный у Маши четвертый акт. Сколько еще работы! Ух, и мешает же эта бестолковщина! Почему всегда так расхлябанно начинается год? Как тут войдешь в ритм работы? Хоть бы Глеб не так был занят. Какая без него тоска!

* * *

Накануне концерта, перед самой репетицией, приехал Глеб, вконец расстроенный: высокое совещание, где ему надлежало докладывать, назначили, как нарочно, на завтра. Алена утешала:

— Ну и лучше даже, а то вдруг скажешь: «Никудышная артистка!» Ничего, успеешь, увидишь еще…

Но, проводив Глеба, почувствовала, что это не только не лучше, а попросту очень плохо для нее.