Весны гонцы. Книга 2

На столе разложены тонкий белый пуховый платок, изящная думская сумочка, школьный портфельчик, голубое детское платье.

— От Глеба подарки.

— Посылка? Он, значит, не уплыл?

— Нет, ушел давно. Как писал. Это… тут одна знакомая привезла. — Бабушка говорила не то неохотно, не то недовольно.

— Она видела Глеба?.. Во Владивостоке?.. Это Света? — «Глебка любил Николая и Свету, их маленькую Туську». — Света?

— Нет. Ты не знаешь, наверное… Соня.

Нет, Алена знала. Прежде Соня часто звонила Глебу. Он отвечал ей терпеливо, вежливо-ласково. Закрывал рукой трубку и разговаривал с Аленой:

— Хорошая женщина, но невыносимо длинно рассказывает. Вдова товарища. Глупо так он погиб в пятьдесят втором. Эти ее монологи… Ведь вот хорошая женщина, а… как у вас говорят, зануда.

Алена тогда же поняла, что Соня любит Глеба. Он или не замечал, или не хотел замечать. То, что потом она писала ему и ее письма раздражали Глеба, подтверждало давнюю Аленину догадку.

Сейчас что-то насторожило ее.

— Нет… Я слышала. А зачем она ездила туда?

Бабушка молча складывала платьице, потом пожала плечами:

— В отпуск ездила.

— Это она сейчас… встретилась мне… на лестнице? Хорошенькая… Ох, надо скорей! «Три сестры» сегодня неожиданно. Подарки чудные. Платок это вам? Как облако. — Алена болтала, что попадало на язык, торопясь укладывала в чемоданчик туфли и косу. — А погода-то? Вдруг сразу лето! Полегче одевайтесь, если пойдете… А сумочка для Ирины, конечно.

Алена не заехала в институт. В клубе было еще пусто, темно, тихо. Только слышался откуда-то стук молотка. Гримировочные оказались еще закрыты. Алена прошла в дальний угол сцены, села на продавленный диванчик, где три дня назад решила окончательно свою судьбу.

«Зачем теперь на этот Сахалин? Она любит его много лет. Безответно, терпеливо… „Хорошая женщина“, — говорил Глеб. А я? Что я? Ох, Сашка, мне ведь хуже, чем тебе! Конечно, сама, все сама… Как жутко смотрит пустой темный зал. Она смотрела на меня, думала: „Будет ли он счастлив с такой?..“ Будет ли, правда?.. Почему я не разглядела ее? Кажется, хорошенькая. Светлые волосы… Сумка почему-то красная… Не то! Зачем она ездила к нему? Он любит меня. Меня! Любит меня. Зачем она ездила? Беспокоится о нем? Зачем бы ей туда ехать, если… Беспокоится, будет ли он счастлив? Что такое счастье? Он не любит ее. Всего три месяца прошло… А письмо только месяц назад… А что письмо? „Я тебе друг на вечность“. Друг. А в Москве? Нет, он не сказал „люблю“. Нет, он сказал: „Ты дорога мне… дороже всех“ Дороже всех — значит, любит? Почему он не сказал „люблю“! У каждого свое счастье. Мне без него… А ему? Он жалел ее. Она хорошая — ей можно верить. Он жалел мальчика. Сына. Ох, сын! Если бы… Кто-то ходит уже там… разговаривает. Агнюшин голос. Невозможно, даже ей невозможно сказать. Что сказать? Разве может быть счастье, когда нельзя верить?»

На сцене вспыхнул свет. Саша с рабочими вышел на середину, осмотрелся, слегка подвинул кресло для Маши.

— Все отлично. Спасибо.

Хорошо звучит у него голос — свободно, чисто. Но совсем уже не тревожит. А все так же похож на отцовский, удивительный, глубокий, как колокол. Алена тихо пошла краем, прячась за кулисами. Но Саша все-таки заметил ее — плечи дернулись, он быстро отвернулся.

Посреди женской гримировочной — Джек. Все слушают его. Размазывая общий тон, повернулись от зеркала Глаша и Агния. Женя и Арпад сидят на одном стуле в глубине, К косяку двери прислонился Коля.

— …Из своей избы сор не выносится — показатели! — лоск, блеск по фасаду. — Джек кивнул Алене и продолжает: — Зато из чужих изб вытягивают каждую мусоринку и химичат над ней, чтоб выросла в гору…

— Ты насчет Лютикова не досказал… — говорит Коля.

— А! Это еще в прошлом году! Такие мальчики с детства обожают непристойные картиночки. Надо признать, он весьма талантливо перерисовывает их в свой альбом. И вдруг налепил одно произведеньице на окно, на стекло, на просвет. Славка и еще там двое в комнате возмутились, сорвали шедевр, показали своему Иудушке. А Лютиков в контрнаступление: «Я вам комсомольские поручения выполняю? Плакаты, стенгазеты оформляю? А это „для души“ и никого не касается».

— Приятная какая душа! — замечает Арпад.

— На окно он милостиво согласился больше не наклеивать. А вообще сошло. Отечески пожурили. Директорский же курс — им все дозволено. Пора гримироваться, ребята! — Проходя мимо Алены, Джек взял ее за руку. — Ф-фу! Холодная, как мертвая! В понедельник открытое комсомольское — слышала?

Алена разложила грим, села к зеркалу. Боль под ложечкой все сильнее, расходится в плечи, обжигает горло. Трудно поднимать руки, трудно глотать, говорить. А надо участвовать в разговоре, чтоб не спросили: «Что с тобой?» Хорошо, все заняты чрезвычайными событиями.

— Рано или поздно этот рак должен был обнаружиться. Ух, я довольна! — говорит Глаша.

— Слава богу, у Саши голос поправился. Надо, чтоб он вел собрание, — деловито замечает Алена.

— Надо, чтоб эта райкомовская матрешечка была. Она уже разобралась… И вообще хорошая женщина…