Весны гонцы. Книга 2

С Валерием и Гришей выходит Алена в вестибюль из гардеробной. В глубине, на опустевшей белой лестнице, Анна Григорьевна, Рудный, Душечкина, Еремин — новый секретарь — слушают Сашку. Он возвышается в центре. Увидел Алену, отвел взгляд и, она знает, думает о ней. Еще не так тепло, чтобы ходить в плаще, но у нее нет демисезонного. Сашка хотел купить в Москве, потом здесь, она тянула — ну и не купили. Сейчас у нее с деньгами туго, пришлось зимнее сменить на плащ. А Сашка клянет себя, мучается, что она без демисезонного… «Эх, только бы и горя! Странно устроен человек — в Сашке столько благородства, а мог обижать грубо и так оскорбить… Если б он знал, что мне еще хуже… как бы он? Как ему мое „логичное“ выступление? А, все равно!»

— Получился «последний решительный». Вообще — бенефис «соколовцев», — говорит Гриша.

— Теперь вижу тебя в «Оптимистической». Впечатляешь, так сказать, на трибуне. — Валерий берет под руку Алену. — «Или весенняя то нега?.. Или то женская любовь?» В тебя, что ли, влюбиться, Пассионария?

— Стелла уже по секрету выболтала ребятам, что Недову на партсобрании всыпали.

Алена ежится, холодно все-таки в плащике.

— Оба подлецы. Еще педагоги! Жуть! Неужели Недов останется?

— В институте вряд ли, — отвечает Гриша. — А вообще… заслуженный же! Уж если схлопотал себе званьице — выплывет где-нибудь на мутной волне. Вдруг еще встретим в Южно-Сахалинске — здрасте!

Гриша и Валерий хохочут.

— Пошли по набережной. Поэта я открыл, Гришка! Уснуть вчера не мог. «Много слов на земле…»

Алена уже знала об «открытии» Валерия, и оно даже помогло ей на собрании. Особенного ничего не сказала, только не спотыкалась, как раньше, и в общем ансамбле «соколовцев» сошло… Сашка молодец — здорово управлял этим взрывчатым собранием, хорошо начал: «Самый поступок Лютикова — беспримерное нарушение театральной дисциплины и этики — в обсуждении не нуждается. Понять, как могло произойти такое, поговорить о нашей профессии, о специфике работы актера, о том, что такое „свобода художника“». Голос, как колокол, охватывал зал, на отчаянно худом лице горели цыганские глаза. «Савонарола», — вспомнился Алене второй курс, самоотчет, Лилька…

Хорошо выступила Глафира, даже Зишка с ее наивным толкованием «осознанной необходимости»:

— Пока мама заставляла — отлынивала, как могла, от домашних дел. А мама заболела, хочешь не хочешь — нужно. Без понуканья все делала. И даже с удовольствием.

Анну Григорьевну уже кусать не посмеют — «дети» не подвели. Правда, Недов и сам разоблачился: «Недооценил… не дал сокрушительного отпора… Проглядел… Нигилизм, упадничество… анархические тенденции…» Куда делось его изящество — съехал галстук, «полторы кудри» торчали над лысиной. «Учту… Готов учиться… Приму все меры…»

А какие уж тут меры! Студенты вдруг — неприятно даже! — набросились на своего Иудушку: «Примитив, убожество! Одни декларации! Не работа, а болтовня. Уже ни слову не верим! Хотим быть актерами, специалистами… Преподаватели хвалят, а после экзаменов над нами смеются все. На просмотре в Филармонии — провал… Почему у других иначе?»

Лютиков, противно красивый, выхоленный, наглостью прикрывая испуг, рассуждал о свободе «выбирать» роль, «формировать в себе художника», работать «не по заказу».

Сначала в зале смеялись:

— Зрители придут, а мы не хотим играть «по заказу»?

— Всем давай, значит, лучшие роли?

Второкурсница театроведка, будто и умная и образованная, говорила: «У каждого свое неповторимое восприятие мира. Чтобы искусство потрясало, художник должен быть свободен в чувствах и в их выражении».

Девушку слушали внимательно, хлопали.

Ее поддержали недовцы: «В Советской стране художник… У Маркса же сказано: „…должен иметь возможность беспрепятственно…“ Тут какое-то противоречие…»

Из зала кто-то крикнул:

— У Маркса о Рафаэле, а не про всяких Лютиковых!

И опять грубо кричали друг на друга недовцы, как пауки в банке — мерзко! Несколько театроведов с первого курса спорили с ними.

Потом Славка Роговин рассказывал, как принес «Драпо руж», а Недов раскричался, назвал его «подголоском Запада», «внутренним эмигрантом». Почему? Ведь «Драпо руж» издает Бельгийская компартия!

Под хохот зала Майка вспоминала внутренние монологи героев Островского, похожие на бездарные компиляции из статей.

— Очень уж скучно. — Говорила Майка жалобно, часто моргала, наклоняла кудлатую головку то вправо, то влево: — Мы были обласканы, захвалены. Поступали в институт — волновались, переживали. Потом стали все гении, успокоились. Стало скучно. Пошло, безусловно, увлечение своей личностью… зазнайство… всякие странные идеи… ябедничество, склока, ханжество… И очень на нас много кричали… Теперь видим: не гении и ничего не умеем…

Выступил Олег: