Вести приходят издалека

Он всегда вызывал у Маши Рокотовой смешанное чувство теплой нежности и желания если не защитить, то уж хотя бы всемерно помочь. Сколько раз она тайком от начальства таскала в Москву материалы Ивана Федоровича, с которыми он неизменно куда-то опаздывал. Эти материалы отнимали у нее добрую половину командировочного времени, тех, кто должен был их принять, приходилось долго уговаривать, но Маша не могла не только отказать Клинскому, но и сама напрашивалась лишний раз оказать ему услугу.

— Как же это получается? Прибор не действует, в нем нет управляющей платы. И, тем не менее, кто-то воздействует на сознание, скажем так, подопытных, доводя их до самоубийства. У меня два вопроса: кто и почему?

— Кто и почему? — прошептал Клинский. — Канал работает в обе стороны, понимаешь, в обе! Их убивает Цацаниди. Оттуда.

Маша ужаснулась.

— Почему?

Дрожащими руками Клинский выудил из пачки сигарету.

— Пока он был здесь, на этом свете, он мнил себя Богом. Он считал, что управлять душами — его право. А теперь, когда он там, — Клинский ткнул сигаретой куда-то в направлении потолка, — он понял, что он не Бог, вернее, что Бог не он. И он уничтожает тех, кто был частью его дерзкой теории. Он всех убьет, убьет, чтобы раз и навсегда остановить эти исследования. Мне думается, что и прибор будет уничтожен. Совсем.

— Иван Федорович, но вы же сами сказали, что канал — явление двустороннее. И если на одном конце Цацаниди там, то что же на этом конце, здесь, если это не прибор?

— Это человек! Один из его подопытных кроликов. Вычислить его, я полагаю, будет не трудно.

— Как?

— Он останется последним. Жаль, но это буду не я.

Тьфу ты, черт-те дери!

Если Маше было наплевать на Катю Густову… Хотя, что значит — наплевать на Катю? Как раз самой Кате ничего не грозит. Но ведь может пострадать ее сын, ребенок. Последний ее ребенок, пока еще оставшийся в живых. При всем ее природном эгоизме, Маша не могла думать, что страдает ребенок, а она может помочь — и не помогает.

А может ли она помочь? Почему все они: Катя, Стольников, Горошко — все думают, что она может им помочь, а ее отказ — только каприз или попытка набить себе цену? Или она все-таки может? Если напрячься, подумать и помочь? Кому? Уж точно не Стольникову. Ну, может, Кате. Но не помочь Клинскому?.. Как можно ему не помочь? Вот хотя бы ради него…

А Аня? Ведь ее убили, в этом нет никаких сомнений! И если уж Маша добудет этот диск, она заставит Стольникова выяснить, кто ее убил!

37

Серега, выпускающий редактор, ходил по кабинету и остервенело щелкал огромными канцелярскими ножницами в воздухе.

— Где эта сволочь? Пусть только покажется! Я его кастрирую!

— Прекрати щелкать, — отозвалась Маша Рокотова, допечатывая последние строчки своего материала. — Он из-за двери услышит и вообще не сунется.

— Ну, Машка, вот почему одни вкалывают, а другие все время отлынивают, а?

Серега сунул Маше под нос свои ножницы. Она вытащила из его пальцев это воспитательное орудие.

— Это кто вкалывает?

Серега озадачился:

— Ты и я.

— Ты, положим, последние два часа Андрея материшь и мне мешаешь. Брысь, чтоб я тебя не видела!

Принтер отжужжался, Маша сколола листы, положила их в общую стопку, сверху пристроила дискеты и пошла к главному.

— Вот, — сказала она, положив на стол главного редактора бумаги и дискеты.

— Это что? — Коробченко настороженно посмотрел на нее поверх очков.

— Этого должно хватить на месяц, пока я не вернусь.

— Откуда? — еще больше насторожился начальник.

— Валерий Александрович, вы же мне отпуск подписали, утром еще.

— Тьфу, я и забыл. Маш, может, передумаешь? Зачем тебе отпуск в апреле? Пойдешь летом, как все люди. Мы же засыплемся!

— Как все люди, я уже три года в отпуске толком не была. А сейчас у меня мальчишки школу заканчивают, и вообще, мне надо.

— А мне что, не надо? Ладно уж. Только выходи скорей. И приноси что-нибудь.

— Скорее не выйду, но если все сложится так, как я рассчитываю, то я вам такой материал из отпуска привезу, что со стула упадете, — обнадежила Рокотова.

— Так я и думал, что-то тут не чисто. Смотри, со стула падать я готов, только как бы из редакторского кресла не вылететь. Может, расскажешь?

— Нет, — улыбнулась Маша. — Когда вернусь, расскажу.

Если вернусь, почему-то подумала она, закрывая дверь главного редактора.

38

На следующий день, в субботу, она купила большой торт и после ужина водрузила его на стол. Мальчики вопросительно уставились на нее.

Маша вздохнула и вонзила нож в бисквитно-кремовое сердце.

— Заедаю муки совести, — пояснила она, виновато подавая Тимке тарелочку с внушительным куском.

— Мы не так богаты, чтобы содержать еще и совесть, Гитлер, кажется, сказал, — изрек Кузя, тоже принимая увесистый кусок.

— Мам, ты считаешь, что мы маленькие и глупые? — спросил Тимур.

— Нет, не считаю, поэтому надеюсь, что вы достойно закончите учебный год, а к экзаменам я уже, наверное, вернусь. Да, наверняка вернусь. Кузя, я боюсь только за твой русский…

— Мама, — остановил ее Тимур таким тоном, что Маше в очередной раз показалось, что вовсе не она глава этой семьи. Может, действительно, уже не она?