Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях

И вот мы пришли в Малый Левшинский переулок, где стоял тот самый некрасивый маленький домик, дверь которого выходила прямо на улицу. Даниил был всегда очень точен. Поэтому в назначенное время, когда мы подошли, дверь открылась, и из нее вышел стройный высокий человек.

С тех пор прошло 60 лет. А я помню — рукой — теплую руку Даниила, его рукопожатие. Помню его очень добрый радостный взгляд, необыкновенную легкую походку. Он был рад за Сережу. Так, под этим мягким падающим снегом, началось наше с ним знакомство на всю жизнь. Больше от того вечера в памяти ничего не осталось" [233].

Но высокий и легкий человек со смуглым лицом и темными узкими глазами произвел на нее впечатление необычности и значительности. То, что он вошел в ее жизнь навсегда, осозналось позже.

В доме Добровых Ивашев — Мусатов стал появляться с женой. Чаще они бывали у Коваленских, лишь изредка заставая Даниила. Коваленские вообще были редкостными домоседами, выходя из дому лишь по крайней надобности. Это было не только следствием болезней. И к ним приходили главным образом старые знакомые. Чаще всего Коваленский читал гостям свою прозу. Чтение обычно начиналось после полуночи, новеллы мистического содержания и требовали соответствующей обстановки. В доме всегда бывали художники, некоторые знали Добровых еще с дореволюционных лет, лечились у доктора. Старым знакомым дома был Федор Константинович Константинов, одно время даже живший у Добровых. Перед революцией он окончил Строгановское училище, участвовал в одной из выставок "Мира искусства". В комнате Коваленских висело две его работы — портрет Шуры и натюрморт с пионами. Бывал со времен учебы во ВХУТЕМАСе Федор Семенович Богородский, приходил там же некогда преподававший Николай Владимирович Синезубов, иногда вместе с женой, Ниной Павловной.

"У Добровых бывало и много других гостей, — вспоминала Алла Александровна. — За столом велись очень интересные разговоры (которых я никогда не слышала раньше) обо всем: о философии, Православии, католицизме, Бетховене… Не могу припомнить прямых антисоветских высказываний, но вся атмосфера была такой. Я окунулась в эту атмосферу, правда, от смущения, только ушами, если можно так выразиться (потому что только слушала, а сама молчала), и чувствовала, что это моя среда.

Люди тогда редко собирались помногу — это одна из характерных черт времени. Добровский дом был исключением. К ним приходили помногу на Пасху, на Рождество. Раздвигался стол, и без того большой, и за ним легко умещалось человек двадцать. Накрывался он изумительной красоты скатертью, когда-то привезенной из Финляндии. Теперь я понимаю, каких стоило трудов содержать ее в чистоте. Но клеенка на праздничном столе была совершенно недопустима. Дверь из столовой всегда была открыта в переднюю, и, когда семья собиралась за столом или приходили гости, дверь не закрывали, хотя уже было известно, что одна из соседок получила ордер на комнату от НКВД. К моменту моего знакомства с семьей Добровых многие из их друзей были арестованы, в том числе по "делу адвокатов". Но люди с трудом отвыкают от прежних привычек, и за столом все так же говорили то, что думали, несмотря на распахнутую в переднюю дверь" [234].

3. Тоска и расколотость

27 февраля, в день открытия Пленума ЦК ВКП (б), Политбюро утвердило первый подготовленный НКВД расстрельный список 1937 года и без всякого суда отправило на расстрел 479 человек. А страна широко и торжественно отмечала столетие со дня гибели Пушкина. Историческая ирония, мрачное совпадение или тайный мистический умысел — ознаменовать расстрелами годовщину смерти поэта, призывавшего "милость к падшим"? В Историческом музее как раз к февралю открылась Пушкинская юбилейная выставка, восхитившая не только Андреева — очередь на нее не иссякала. При подготовке выставки со сто первого километра привозили для консультаций сосланного пушкиниста Виноградова… Издавались собрания сочинений, однотомники, исследования, проходили ученые заседания и конференции — славили "загубленного царизмом" Пушкина.

Страна жила в напряжении и страхе, об арестах говорили или крикливым языком собраний — "смерть контрреволюционерам, вредителям, шпионам, троцкистским бандитам", или шепотом, с самыми близкими. Любой мог оказаться изменником, наймитом, пособником. В осажденной оцепенелой Цитадели шел неустанный поиск внутренних врагов. Но за зимой шла весна, сходил снег, зеленели деревья. Люди шли на работу, с работы, надеялись, влюблялись, растили детей, стояли в очередях, ели и пили…