Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях

С Леонидом Петровичем Гроссманом Андреев познакомился во время поступления в Литературный институт. Ему он отвечал на вопросы о Достоевском на приемном экзамене. Вряд ли знакомство сде — далось близким. Но Гроссман жил по соседству, в Малом Левшинском, в доме № 1, во дворе, и они при редких встречах раскланивались. На этот раз он встретил профессора как раз после того, как закончил перечитывание его книги, и так смутился, что говорить о ней, тем более что вышла она почти двадцать лет назад, не стал. Да и говорить ему часто казалось труднее, чем писать. И он написал Гроссману:

"Глубокоуважаемый Леонид Петрович, Недавно мне случилось прочитать Ваши статьи о Достоевском — "Ставрогин и Бакунин" [358], "Стилистика Ставрогина", "Достоевский и Европа" и другие. Пользуюсь случаем выразить Вам сердечную благодарность за то глубокое наслаждение, которое испытал я при перечитывании — уже в 3–й или 4–й раз — этих замечательных работ. С течением лет они все более молодеют, значение их возрастает, их звучание становится все сильнее. Многое, что в статье "Достоевский и Европа" раньше не останавливало на себе внимания, — теперь в свете трагического опыта Европы за последнее десятилетие — поражает глубиной идей, широтой обобщения, остротою прогнозов. Мне кажется, что со времени издания Вашего собр<ания>соч<инений>, т. е. почти

20 лет, в советской литературе не появилось ничего, что могло бы быть сопоставлено с Вашими работами; во всяком случае такого полета ума, высокой культуры слова и полного отсутствия провинциализма я не встречал нигде более.

Прошу прощения, что оторвал Вас этим письмом от занятий, но все последние дни я живу настолько под впечатлением Вашей книги, что, увидев Вас, не мог удержаться от выражения чувства глубокой признательности" [359].

Гроссману было дорого это признание, особенно в ту пору. Уже больше десяти лет его работы о Достоевском не издавались, в 37–м от него требовали отречься от "реакционного писателя", чего он так и не сделал.

Андреев встретил у Гроссмана понимание дорогих ему мыслей Достоевского. Тревожившие писателя судьбы Европы, заставили его, — говорилось в статье "Достоевский и Европа", — в конце концов обратить взгляды от Сены и Темзы "к джунглям священных рек" и призвать в Азию, к "великой матери всех религий, в подлинное "соседство бога", в священную близость тысячелетних созерцательниц небесных откровений — Индии и Палестины…" [360]

В предисловии к книге "Поэтика Достоевского" Гроссман писал, что "романический канон", созданный автором "Братьев Карамазовых", "еще неоднократно будет служить родственным писательским темпераментам". [361]Но литературовед не мог и подумать о том, что увлеченный Достоевским сын Леонида Андреева пишет роман о современности, оглядываясь на восхищающий его "романический канон", устремленный "к откровениям новой мистерии" [362].

12. Обречены

Снежной зимой 1947 года Даниил Андреев написал "колыбельную" для любимой: "В гнездышке старого дома / Баюшки, Листик, баю!". Морозной зимой грезился "благостный зной":

В ткань сновидений счастливых
Правду предчувствий одень:
Пальмы у светлых заливов
Примут нас в мирную тень.

Пальмы появились в стихах не только потому, что он писал о путешественниках по Африке, но и потому, что Андреевы предполагали поехать летом в Цхалтубо, мечтая о пальмах и море. Однако зазывание счастливых снов не отгоняло мрачных предчувствий.

"Наша судьба была уже решена. Даже странно, как, зная обо всем, что делается вокруг, мы совершенно не обращали внимания на многие вещи, — пишет о предарестных месяцах Андреева. — Не думаю, правда, что что-нибудь нам помогло бы. То вдруг неизвестно почему к нам заявился какой-то человек и начал уговаривать обменять комнату на другую на углу Остоженки. То внизу в подвале, в бывшей кухне Добровых, начали стучать, скрести… Говорили, что там делают сапожную мастерскую. Конечно, никакой мастерской не было. Просто в пол нашей комнаты вделывали подслушивающий аппарат. То пришел без всякого вызова телефонный мастер и объявил, что нам надо чинить телефон. Телефон у нас работал, чинить ничего не надо было, а вот глаза этого "мастера" и какой-то странный холод, пробежавший у меня по спине, я даже сейчас помню" [363].

Уже потом, оглядываясь, они удивлялись собственной невнимательности, беспечности. То вдруг в Третьяковке, где она занималась копированием, к ней подошел "молодой человек с фотоаппаратом и попросил разрешения сфотографировать", то соседка замечала, как на наружный подоконник их комнаты "залез человек… и что-то делал с форточкой". Потом на следствие ей напоминали фразы, действительно произносившиеся. Всезнайство органов ошарашивало и подавляло.