Вестники Судного дня

– Забудь его, Саша, – постарался успокоить приятеля Фёдор. – Мало ли жлобов на свете. Хлебнул академик лишние сто грамм, когда приезжал к нам с фронтовой бригадой, и наговорил пустое. Кстати, вот уже и Лубянка показалась.

Друзья ускорили шаг.

Может быть, академик Бусыгин был совсем не плохим человеком и несомненно полезным для общества и науки как серьезный исследователь особенностей ночной жизни богомола. Вряд ли можно осуждать его за привычку вести затворнический образ жизни в комфортной домашней обстановке. Неохота впускать в свою жизнь малознакомых фронтовых офицеров. Куда как покойней не думать о том, что война грохочет где-то там, далеко, за триста километров – это ужасное несчастье, которое вот такие же обычные парни в солдатских и офицерских гимнастерках отталкивают своими руками и телами подальше от порога твоего дома.

Впереди их ждало очередное задание командования, участие в легендарных разведывательных операциях под Ровно, ликвидация жестокого гаулейтера Белоруссии Вильгельма Кубе, спасение заминированного Кракова, форсирование Одера, пленение генерала-отступника Андрея Власова.

А сейчас они просто шли по Охотному ряду мимо монументальной гостиницы «Москва» и Большого театра, в котором ещё никогда не были, и любовались, как рассветное солнце заливает жёлто-алой краской сентябрьские московские улицы. На душе у них было спокойно. Они знали, что надо делать. Голова была свободна от никчемных вопросов и тревоги о своей судьбе. Раз надо, то надо, потому что пришел их час защищать свою Родину, как до них сражались и умирали за эту землю бесчисленные поколения предков. Вечером короткая встреча с родными и близкими, а завтра рано утром на аэродром особого назначения под Щелково. Спецборт ждать не привык.

Впереди было ещё много войны. Кто выживет из них, тот увидит над Красной площадью в далеком пока что 1945 году цветные брызги победного праздничного салюта. И ошалевший, задрав вверх голову, будет стоять посреди хмельной от радости толпы и как все кричать во всю глотку «Ура, ура, ура!», потому что это будет общая Победа для всех: и мертвых, и живых.

Тот, выживший, ещё услышит во внутренней тюрьме на Лубянке стенания лихого рубаки времён Гражданской войны, казачьего атамана генерала Андрея Шкуро незадолго до его казни за пособничество германскому фашизму, умолявшего теперь следователя организовать ему встречу с маршалом Советского Союза Семёном Михайловичем Будённым:

– Нам есть что вспомнить, – сдавленным голосом говорил он и для чего-то раскачивался на неустойчивом стуле, будто опять был на коне и сидел на мягкой кожаной подушке родного казачьего седла, крепко упираясь в стремена и ловко подхватив поводья дончака, – нам есть что вспомнить. Поговорили бы о том, как я его рубал, как он меня. – И замолкал, повесив голову, на минуту, смелый до отчаяния атаман, словно вспоминал, как когда-то с визгом и гиканьем летел он на врага впереди конной казачьей «лавы», широко раскинув руки со сверкающими грозным блеском кавказскими шашками. «Ау, ау!» – орали, подражая волчьему вою, бородатые казаки-староверы, ломая линию атаки. Только бы быстрее добраться до обезумевшего от страха противника. И радостно было слышать герою Первой мировой за собой эти голоса. Ещё быстрее вращал он запястьями крепких рук смертельные полоски стали, которые, наподобие раскрутившихся мельничьих лопастей, со свистом разрезали воздух; ещё сильнее билась на ветру за плечами украшенная тонкой тесьмой овчинная бурка.

– Эх, не на того коня я сел. Надо было на красного, а я на белого. Сейчас бы я был маршалом, а не Сенька, – и седая чубатая голова горестно падала на скрещенные ладони, обхватившие стол тюремной камеры, замызганный многими прикосновениями её несчастных сидельцев. Безмолвный и безучастный свидетель их горя и позора.

Многих своих праведников и непутевых сыновей растеряла Россия на своём тернистом пути. Многие подолгу стояли у заветного былинного камня, выбирая себе дорогу. Много судеб растворилось в неверии и сгинуло во мраке безвестности, так и не поддержав своей силой народную силу в самую страшную для отчизны минуту.

Когда же наконец понял русский человек, что новая война, неслыханная по своей жестокости и разрушительности, является и его войной? Когда удалось ему преодолеть обиду от того, что от него в семнадцатом отступился царь-батюшка, за которого он столетиями проливал свою кровь? Когда всё же стёрлись из памяти народной кровавые жертвы гражданской войны, бессмысленной и испепеляющей родниковые истоки? Когда притерпелись тяготы вынужденной ускоренной индустриализации и перекосы земельного и имущественного передела? Когда, наконец, он понял, что бесконечные «чистки» партийных и государственных рядов и мутные разоблачительные процессы тридцатых годов есть зло меньшее, несравнимое с тем, что принёс с собой на родную землю зверь нового националистического образца, и сумел превозмочь и это помрачение разума?