Вестовой

Осип не был бы артистом, Юлиусом, если бы не наблюдал за зрителями даже в вихревой пляске. Еще Кальдовареско учил: «Смотри, понимай публик и тогда возьмешь от нее много кураж». И вот, припечатывая шаткий пол веселыми ножками, перехватил он восторженный взгляд больших голубых глаз. Заметил и не упустил. Покружив по залу, возвратился к этим глазам и снова пустился вприсядку. Для нее, для голубоглазой девушки. Вызывал на пляску: выходи, выходи.

Она вышла в круг. Белолицая, с едва заметным робким румянцем, чуть вздернутым коротким носиком, крутым потоком волнистых каштановых волос, в белой кофточке, мягко обрисовывающей маленькие груди, она казалась хрупкой, если бы не стройные крепкие ноги, открытые короткой расклешенной юбкой. Ладные, с полными икрами, они как бы говорили: я сильная, ловкая.

Осип выбил перед девушкой призывную дробь. Подумал: как хорошо, что она ниже его, иначе было бы неловко. Расправив плечи, девушка смело пошла на его вызов, ответила дробью каблучков, и они поплыли по кругу. Ноги ее скользили легко, тонкая талия плавно изгибалась, и вся она как бы обтекала его, не приближаясь и не удаляясь, будто привязанная невидимой нитью. Покоряло это ее чувство соразмерности и такта, которое так ценили в цирке у балерин, акробаток. И тогда он подумал словом старого клоуна: «Шарман».

— Шибче, шибче! — крикнули из публики.

Опережая его, она нырнула вприсядку. Здорово! У Казачка был в запасе несравненный ползунок, который никто ни в полку, ни в цирке не мог повторить. И он пошел: бешено отталкиваясь от пола, перебирая ногами и руками, закрутился чертом, и весь зал замер, следя за этим искрометным мельканием. И теперь уже баянисту Балину, который едва успевал за бешеным темпом, кричали:

— Шибче, шибче, Иван!

А девушка, в контраст его быстроте, медленной павой, через такт поплыла вокруг вертевшегося волчком Казачка. «Артистка, — мелькнула у него мысль, — артистка».

Провожая ее домой, Осип хотел было выдать привычные в цирке выражения, что он очарован ею, что она пронзила стрелой его сердце, но почему-то сдержался. И долго не знал, что сказать. Наконец сообразил просто представиться.

— Зоя Кузеева, — ответила она, подавая прямую ладошку. — Но друзья зовут меня детским именем Леля… А вас я знаю, вы ведь Юлиус из цирка? Да?

Осип был польщен. Оказывается, Леля видела все, что он представлял на манеже, ей очень нравился баланс на проволоке и восхищал «Матрос в бурю».

— Это ведь все вы?

— Да, — скромно согласился он. — Я работаю слабую и тугую проволоку и корд-де-парель.

— А это что такое?

— Так называется вертикальный канат, — снисходительно пояснил он. — Еще переводят как опасный канат.

Они шагали рука об руку по берегу Читинки в летних прозрачных сумерках. Неширокая речка в кисее легкого тумана казалась сказочной. Даже в цирке, если бы хозяин очень захотел поразить публику оформлением, освещением и всякими разными эффектами, то не добился бы того, что сделал этот туманец, обративший прибрежные хибарки в таинственные терема, скучноватые купеческие особняки во дворцы, а недалекие сопки в недосягаемые и прекрасные горные вершины, освещенные тихим светом нарождающегося месяца. И тогда-то Осип, слегка обнимая Лелю, подумал, что его ждет большая радость…

* * *

Эскадронный все же догадался о течении мыслей Казачка. Ухмыльнувшись, сказал:

— Ладно, Оська, коли не угадал насчет меринка, то теперь не ошибусь. Думаешь ты о той девчонке, с которой в клубе плясал. Точно?

Дружку не соврешь, и Осип, невольно краснея, ответил:

— Ну и что? Тебе, что ли, приглянулась?

— Еще как. Первый сорт. Даже прикинул, не отбить ли, да отказался. В твою пользу… Ну и как? Проводил, по темным уголкам походил, приголубил для первого знакомства?

Осип неопределенно хмыкнул. Его и притягивали, и смущали разговоры о женщинах, которые часто и охотно заводила эскадронная братва.

Когда бойцы спрашивали Осипа про его успехи на женском фронте, он многозначительно отмалчивался. И братва считала: девчонок у него целый взвод — циркач, знаменитость, обходителен и всегда при деньгах. В действительности Казачок и одной-единственной барышни не имел. Но в этом бы никогда не признался…

Кроме мамы, которую так давно не видел, он нежно любил тетю Франческу. На манеже и за кулисами молодые артистки жалели и баловали его, но все это было чисто по-дружески. Видел Осип и доступных женщин в ресторанах, трактирах, гостиницах и постоялых дворах, знал, что премьеры цирка — борцы, акробаты, гимнасты — пользовались успехом у богатых и знатных дам — купчих, чиновниц и даже дворянок. Случалось, что поутру, разминаясь на сумрачной арене, играя мускулами, мужчины хвастались своими ночными похождениями… Все было жгуче-любопытно, но так далеко от него, мальчишки, живущего цирком! И только сейчас вот Осип испытал чувство необыкновенного беспокойства и томления, когда кровь шумит в висках и ты не в силах отвести глаз от нежных плеч…

Но попробуй объясни Ване Балину, что и Лелю он прежде всего хочет уважать, и мысли его текут совсем не туда, куда предполагает Иван. У того, беса, одно на уме…