Весы

– Для твоего же блага, дурак ты, Рейтмайер. И потом, надо же как-то время убить.

– Ебал я тебя в задницу.

– Лучшие игроки в мире обычно русские.

– Вот их я и подавно ебал бубями.

Они, оцепенев, сидели в струящемся свете.

Открытка № 2. Коррехидор, военные руины. Джон Уэйн приезжает навестить истосковавшихся по дому моряков Первой эскадрильи наведения авиации, прервав работу над фильмом, съемки которого идут где-то на Тихом океане. Оззи несет суточный наряд на кухне, он теперь все время дежурит по кухне, но ему удается краем глаза взглянуть на знаменитость, обедающую с группой офицеров, – ростбиф с подливкой, который он помогал готовить. Он хочет подойти поближе к Джону Уэйну, сказать что-нибудь подобающее. Джон Уэйн разговаривает и смеется. Странно и жутковато видеть экранную улыбку в реальной жизни. Поднимает настроение. Этот человек вдвойне реален. Он не мошенничает, не обманывает ничьих ожиданий. Когда Джон Уэйн смеется, Оззи улыбается, светится, практически растворяется в собственном сиянии. Кто-то фотографирует Джона Уэйна с офицерами, и Оззи интересно, будет ли на заднем плане, в проходе, видна его собственная улыбка. Пора возвращаться на кухню, но он еще на секунду задерживается, глядя на Джона Уэйна, вспоминая, как перегоняли скот в «Красной реке», какой был потрясающий момент ожидания перед началом сцены. Все замерло, быки нервничают, всадники в рассветных лучах, холмы на горизонте, низкий уверенный голос стареющего Джона Уэйна, успокаивающий голос, в котором столько оттенков чувств, Джон Уэйн решительно говорит приемному сыну: «Отгони их в Миссури, Мэтт». Лошади встают на дыбы, замыкающие улюлюкают, музыка, воодушевляющая песня, честные небритые лица (этих людей он будто бы знал всю жизнь), вся слава и пыль великого пути на север.

Он читает Уолта Уитмена на развалинах госпиталя.

Кое-что о Конно. Он никогда не обращался лично к Освальду. Казалось, он декламирует, наговаривает в диктофон. Его манера была начисто лишена гибкости. Он не замечал индивидуальности собеседника.

Еще кое-что. Формально говоря, он влип по уши. Он не знал терминологии, словосочетаний и марок авиационной электроники, подробностей разведки на большой высоте. Лифтер. Ха-ха.

Ли не выдал, что ранил себя из пистолета, полученного от Конно. Во-первых, потому, что план остаться в Японии все равно провалился. Во-вторых, и это важно тоже, он не хотел давать Конно понять, что подпал под его влияние.

Не разговаривать.

Стоять по стойке смирно, пока не будет других указаний.

На белое не наступать ни в коем случае. Пол местами выкрашен белой краской. До белого не дотрагиваться. В проходах прочерчены белые полосы. Не наступать и не пересекать эти полосы. Все писсуары расположены за белой чертой. Чтобы помочиться, нужно получить разрешение.

Бьют всегда между грудью и пахом, так что синяки не видны. Такова традиция. Или охранник надевает тебе на голову ведро и колотит по нему дубинкой.

Если тебя сажают в карцер, охранник будет поливать его из брандспойта, пока ты там.

Есть особые приспособления для наказания: «дыра», «коробка», «клетка» – названия, живо знакомые по кино.

Нельзя ходить, если есть место для бега. К контейнеру и обратно нужно бежать. Останавливаться у каждой белой черты и ждать разрешения пересечь ее. По тюремному двору передвигаться бегом, с мотыгой в положении «на грудь».

Во время обработки ходить нагишом, держать мешок с пожитками над головой на вытянутых руках и выкрикивать «так точно» и «никак нет» на малейший звук. Мешок разрешается опустить на плечи, только когда наклоняешься, чтобы твое анальное отверстие проверили на предмет печатного материала, наркотиков, алкоголя, орудий для подкопа, телевизоров, средств самоуничтожения.

Такова гауптвахта в Ацуги, многоэтажное каркасное здание с цементными полами, большим количеством складов, офисов и отсеков, территорией тюремных надзирателей и большим помещением, огороженным мелкой проволочной сеткой, где стоит двадцать одна койка. Помещение набито под завязку. Новых заключенных размещали в шести бетонных камерах вдоль коридора, размеченного белыми полосами. Камеры планировались как одиночные, но летом наступал сезон неудачников, беглецов, воришек, головорезов, людей чувствительного темперамента, так что у Освальда имелся товарищ по камере, Бобби Дюпар, тощий негр с грустными глазами, волосы и кожа отливали медью.

Освальд, которого посадили первым, занимал койку, привинченную к полу. Дюпару выделили шаткую раскладушку и матрас, кишащий плоскими кусачими насекомыми – по мнению Дюпара, если такую тварь раздавить ногтями, она распадается надвое, затем их становится четыре, восемь, и они снова лезут в свои хлопчатобумажные гнезда, чтобы размножиться еще, так что нет смысла даже и пытаться их извести.

Ночью они разговаривали шепотом.

– Говоришь, когда их убиваешь, они размножаются?

– Я говорю, что их нельзя убить. Эти твари слишком мелкие.

– Спи поверх одеяла, – посоветовал Освальд.

– Они проберутся через него. Прогрызутся насквозь.

– Прогрызаются термиты.

– Слушай, Джим, я годами живу с этими тварями.