Весы

— Но я не представил никаких аргументов. Просто назвал твое имя. И Банистер тут же ухватился за тебя. Оказалось, что он проводил расследование для своего старого друга. Человека по имени Мэкки. Ты пропал. Никто не знал, куда ты делся из Далласа. Гай изобразил свою самую злобную улыбочку, когда узнал, что ты смазываешь кофеварки прямо за углом и хочешь поступить к нам на работу. Поднял трубку и сказал: «Знаешь, кого я нашел?»

Ферри заказал еще два пива и продолжил:

— Ты — объект чьего-то пристального внимания. Банистер не знает, какую именно роль тебе уготовили. Но он узнает, это лишь вопрос времени.

Тем вечером в «Гаване» сидело трое, четверо, шестеро кубинцев в камуфляжных футболках и штанах, в ботинках, испачканных засохшей белой грязью.

— Боишься, что тебя поймают из-за Уокера? Ты никогда не говорил мне про Даллас.

— Я никому не говорил.

— Думаешь, они узнают? Только произнеси слово «Даллас», и знать будут все. Тюрьма — это ужасно. Первое, что делают, когда арестовывают — смотрят тебе в задницу.

— Я узнал об этом, когда служил.

— Смотрят тебе в задницу, еще не зная твоего имени. Будто какой-то пигмейский ритуал в Конго.

Когда Ли пил больше одной кружки пива, он всегда чувствовал себя занятно.

— Ты исповедуешь какую-нибудь религию? Ходишь в церковь?

— Я атеист.

— Это идиотизм, — сказал Ферри. — Разве можно быть таким глупым?

— Религия тормозит нас. Это оружие государства.

— Идиотизм. Близорукость. Ты должен понимать, что некоторые вещи глубже политики. Наша политическая оболочка — всего лишь тонкая корка. Меня воспитали католиком в Кливленде. — Глаза Ферри смешно расширились, будто это высказывание удивило его. — Покаяние было главным таинством моего отрочества. Я часто ходил в исповедальни. Из одной в другую. Это казалось больше грехом, чем способом его отпущения. Я испытывал там извращенное удовольствие. Рассказывал о своих грехах, выдумывал грехи, искренне раскаивался, шел к алтарю, читал епитимью и снова становился в очередь. В субботу по вечерам все четыре исповедальни работали без передышки. Я ходил по кругу. Становился в темноте на колени и шептал о своих грехах человеку в рясе. Я учился в семинарии — два раза, чтоб лучше овладеть специальностью. Даже основал собственную церковь. Только глупец отвергает необходимость заглядывать под маску.

Ли отправился в туалет. Вокруг громко спорили, пространство будто пересекали серые линии. Он постоял две минуты посреди зала. Когда вернулся за столик, Ферри начал с места в карьер:

— Кеннеди что, не знал, насколько Куба большая? Ему никто не сказал, что остров такой величины не могут захватить полторы тысячи человек?

— Куба маленькая.

— Куба большая. Почему он согласился на вторжение, если не хотел идти до конца? Почему обещал нам победу, а потом отступил? Потому что струсил. Он все спустил на тормозах. Все задавил. Ему нужно было незаметное вторжение. Удивительно, как только Кастро сообразил, что на него напали?

— Куба маленькая.

— Я скажу тебе, что хуже всего, — ответил Ферри. — Каждый день слышу это от Гая. Он сильно переживает. Думает, будто Кеннеди и Кастро общаются. Тайно переписываются, шлют агентов туда и обратно. Дружеские отношения. Нам рассказывают не все. Мы чего-то не знаем. Есть нечто большее. Всегда есть нечто большее. Вот из чего состоит история. Это все в сумме, о чем нам не говорят.

На улице Ли сцепился с каким-то рябым латиносом — на груди у него болтался серебряный крест. Он не понял, с чего все началось. Даже удерживая парня за бицепсы и что-то говоря ему в лицо, Ли не помнил, как это произошло. Вокруг собралось несколько человек, главным образом потому, что больше нечем было развлечься. Затем Ли оказался дома в постели.

В гаражной конторе он читал оружейные журналы. В дверях появлялась голова одного из кофейщиков, и его призывали вернуться. Назад к моторам и вентиляторам, воронкам, дробилкам, конвейерной ленте.

Его паспорт был готов на следующий день после подачи документов.

Дома Ли зашел в свободную комнату, и ему показалось, что некоторые вещи передвинуты. Вряд ли это Марина, он запретил ей входить. Он проверил бумаги, заглянул в шкаф, где хранил оружие. Что-то изменилось, незаметно, неуловимо — так бывает во сне, когда неизвестно откуда знаешь какие-то вещи.

Женщина, похожая на семинолку — с приплюснутой головой, или как они там выглядят, он точно не знал, — вышла из толпы на Французском рынке и почти напугала его, у нее были странные невидящие глаза фанатичной праведницы.

Он оставался единственным членом Новоорлеанского филиала комитета «Справедливость для Кубы». Это не имело значения. Лето исполняло мечту, воздвигало историю. Он чувствовал, что его подталкивают вверх, вперед, нет больше жалкого индивидуума, наступил конец изоляции.

Марина катила коляску и пыталась читать названия улиц, выложенные на тротуаре светло-голубыми плитками.

Отошлет ли он жену с ребенком в Россию, или они вместе уедут на маленькую Кубу, где настоящий социализм, и люди действительно живут в радости?