Ветер богов

– Вы всегда отличались суровостью нравов, Шварц, – иронично заметил Скорцени. – Мы учитывали эту вашу слабость, решая, кому бы преподнести в дар «Солнечную Корсику», – напомнил о той истинной плате за информацию и прочие его услуги рейху. Скорцени решил, что будет напоминать ему об этом все чаще и чаще. Хватит представать перед собственными агентами в облике благодетеля.

А что касается Шварца, то он хорошо помнил, что к женщинам тот действительно равнодушен. Зато обожает курчавых, под Бонапарта, корсиканских мальчишек. Продолжая, очевидно, давнюю традицию масонов. Так что с «крутостью нравов» у баварского сепаратиста все было в порядке.

– Это не суровость нравов, – возразил тем временем Шварц. – Я не терплю этого наглеца. Не терплю…

– Оч-чень убедительно, – поднялся Скорцени. – После посещения резиденции Муссолини…

– …где у вас, кстати, будет прекрасная возможность повидаться с господином Вольфом…

– …я отбываю в Берлин. Все сведения, какие только сумеете получить из источников, близких к Вольфу, будете немедленно передавать нашему связному, обученному обращаться с рацией не хуже, чем с корсиканками.

Шварц тоже поднялся и, впервые вскинув подбородок, по-великосветски помолчал.

– Через три дня Умбарта в Бонифачо не будет, – похлопал его по плечу Скорцени. – Как видите, «первый диверсант рейха» тоже иногда способен делать приятное своим надежным друзьям. Но только очень надежным, вы поняли меня, баварский сепаратист и фюрероненавистник Эрнст Шварц, проходивший в мюнхенской полиции по делу о растлении несовершеннолетних подростков?

– Если не вам, то кому еще я могу служить, штурмбаннфюрер? Правила игры мне известны.

80

Проводник вывел группу Курбатова на небольшую каменистую возвышенность и, махнув рукой в сторону заходящего солнца, простуженным голосом просипел:

– Там – Польша, – это были первые слова, которые крестьянин с изуродованной осколками левой рукой произнес после того, как два часа назад, по приказу одного из лесных командиров-оуновцев взялся провести их к польской границе. – Еще три часа быстрого хода – и вы у кордона.

– Где теперь линия фронта? – уточнил подполковник.

– Фронт сейчас повсюду, а кордон – вон он.

Проводник мрачно посмотрел вдаль, окинул диверсантов оценивающим взглядом, как бы задаваясь вопросом: а способны ли эти люди на трехчасовой переход, и, даже как следует не попрощавшись, тронулся в путь.

– Значит, к вечеру мы уже будем в Польше? – как бы между прочим уточнил Власевич, шедший в их цепочке замыкающим.

– Да. Только в Польше вас ненавидят еще больше, чем здесь, – ответил проводник, не оглядываясь. – Там все против вас, русских: и красные, и белые, и просто поляки… Не пройдете вы эту землю, сгинете.

Фон Тирбах выхватил пистолет, чтобы «поблагодарить» за напутствие, но фон Бергер придержал его за руку.

– В тылу – чем больше стреляешь, тем меньше живешь. Поверьте мне. Наш полк стоял неподалеку от этих мест. Это был гарнизон самоубийц. Его так и называли.

Проводник, очевидно, почувствовал, что кто-то схватился за оружие, оглянулся и насмешливо посмотрел на Курбатова и немцев.

– Там, в конце взгорья, над родничком, стоит пастушья колыба, – обратился он к Курбатову. – Советую передохнуть. Дальше идти по болотистому лесу. Так что лучше выйти на рассвете.

Колыба представляла собой некое подобие большого бревенчатого шалаша или довольно примитивной хижины с кострищем посередине. Устланные прошлогодним сеном лежаки не делали это пристанище более уютным, чем оно было задумано, однако простроченные автоматными очередями кругляши свидетельствовали, что испытание на пуленепробиваемость оно уже прошло, и кому-то наверняка пришлось держать здесь бой.

– Отсюда до линии фронта – километров сорок, не больше, – молвил Курбатов, развалившись на одном из трех лож у дальней стены, лицом к выходу. – И мы пройдем их хоть по Польше, хоть по Чехословакии.

– Однако нечего нам вмешиваться в их великопольские склоки, – проворчал фон Тирбах. – Этот мир должен существовать без нас. Хватит с нас Дона и Украины.

– Ждать придется недолго, – успокоил его Власевич. Он уселся у входа, лицом к заходящему солнцу, и принялся старательно чистить пистолет, хотя обычно занимался только карабином. Для поручика это было своего рода ритуалом перед новым переходом. – Мы даже представить себе не можем, как опротивели, просто осточертели этому миру.

– Если мы до сих пор удерживаемся в нем, то лишь по Божьей оплошности, – согласился барон.

– Возможно, это та оплошность, которую стоит исправить? Не задумывались, барон фон Тирбах?

– Странные речи вы произносите сегодня, Власевич, – насторожился Курбатов. Его одолевал сон. Ему требовалось хотя бы часа полтора-два отдыха.

Словно бы уловив его настроение, Власевич умолк, и в хижине воцарилось полусонное молчание. При этом само собой подразумевалось, что он, Власевич, находится сейчас на посту.

– Господин подполковник, я могу попросить вас на несколько слов? – вновь не удержался поручик через какое-то время.