Ветер над яром (сборник)

Высыпали на площадку перекурить, тут и перезнакомились окончательно, рассказали пару убойных анекдотов. Потом пришел второй приступ голода, ринулись обратно к столу, спешно сочинили черный чай. И потек наконец разговор на тему “а помнишь”. Как снимали, а что-то снять не дали, а это вообще вырезали, крокодиловы дети… какую передачу загубили… А говорят, что… да нет, врут, не может этого быть, наш никогда на это не пойдет, скорее мир перевернется… Ну что ты мне все — “Двенадцатый этаж”! Ну молодцы ребята, так что теперь? Сколько же мы все за Москвой повторять будем?.. И обрати внимание: там “В мире животных”, у нас сразу “В мире растений”, там “Кинопанорама”, у нас — “Мультипанорама”… Сэм, помнишь, в прошлом году дали фантастам эфир, дали, а что вышло? Полтора часа рассказывали, как их не печатают, я чуть не уснул… Тебе-то что, твое дело маленькое, “держи картинку” да и все… Экстрасенса, гляди ты! А слона зеленого тебе не надо? Да дурак он, не буду я с ним работать… И тут она берет его за глотку и заявляет… Полова все это, мужики, можно это снять, я знаю, как… А плесните-ка мне, отцы, еще чаю…

Громницею в руке покойника горит над миром, над Бабьим яром…

Бледность вдруг залила лицо сидевшей напротив меня кордебалетной девочки. Судорожным глотком задавила крик костюмерша. Ужас съел улыбку Вадика. Они смотрели на что-то за моей спиной. Не торопясь испугаться, я медленно обернулся.

В проеме открытой двери, как в раме, стоял человек. Наверное, это один из нас, кто-то из тех, что остались коротать ночь в студии, но узнать его было нельзя. Не хотелось его узнавать, невозможно было вглядываться в его лицо. Он воспринимался весь сразу, как некий знак, как страшный знакомый символ.

Узкие высокие сапоги, начищенные до зеркального блеска. Зловещая черная форма с хищным орлом на груди. Витой серебряный погон. Руны — молнии бога Тора — в петлицах. Неживые, восковые пальцы лежат на расстегнутой кобуре. Другая рука сжимает стек. И на заносчиво вздернутой тулье фуражки — наглая адамова голова.

И — нет лица за этой формой. Нет лица. Только — жест: медленно пальцы оторвались от кобуры, поймали шнурок, вставили монокль. И словно холодный глаз циклопа глянул в душу…

Он обвел всех взглядом упыря. Уронил несколько резких, лающих слов. Сделал несколько шагов вперед. Уверенных, хозяйских шагов…

— Ну ты даешь, старик, — хрипло выдавил кто-то.

За столом опомнились, шумно, неловко завозились, старательно отводя взоры от зловещего персонажа нашего маленького карнавала. А он улыбался победительно, торжествующе. И странно — лица его я так и не видел.

— А за такие шутки морду бьют, — безадресно сказал Саша.

— С-с-скотина… Пойдем, хлопцы, покурим.

Все поднялись, высыпали на площадку, разобрали сигареты, устраивались как попало, даже у ледяного, дрожащего под порывами ветра окна, лишь бы подальше, инстинктивно — подальше от двери в студию, где оставался он…

Громницею в руке покойника горит над миром, над Бабьим яром, стонет под ветром…

Почти не разговаривали и прислушивались, невольно прислушивались к каждому звуку, но ни шага, ни скрипа, ни шороха не было слышно. А потом, когда сигареты дотлели до самых губ, двинулись — все вместе, все, кто коротал эту предновогоднюю вьюжную ночь здесь, в пустом и гулком новом здании телецентра.

…Он лежал на полу, весь — и надраенные сапоги, и черный мундир, и перчатки, и монокль, и стек. Фуражка откатилась далеко в сторону. Плоский и темный, как бесформенный кусок грязи на янтарном паркете. Монокль все еще держался в глазу. Скрюченные пальцы застыли бессильной хваткой грифа. На груди, на черном мундире белел листок бумаги, вырванный из школьной тетради в клетку. Маленький листок, на котором расплывающимися печатными буквами написано одно слово: “Палач”.

А ветер, предрассветный, неистовый ветер всех времен плакал и стонал над городом, и проваливался в теснины оврагов, и ломал ветви, и швырялся снегом, и нес хлопья света и тьмы туда, где громницею в руках покойника горела над миром, над Бабьим яром исполинская свеча телевышки…

Александр Кочетков ЭФФЕКТ СТО ПЕРВОЙ ОБЕЗЪЯНЫ

Раз, два, три, много.

А можно так: один, два… шестьсот семнадцать… девяносто два квадрильона четыреста пятьдесят триллионов восемьсот восемь миллиардов шесть миллионов сто девятнадцать тысяч триста тридцать три… много.

Много — это уже иное качественное состояние.

Нет, лучше все-таки на живом примере.

В самом начале космического века на одном из богоспасаемых островов вблизи Америки проживало примерно две тысячи обезьян: макак, мартышек… Все они питались в основном местной картошкой — бататами, краденными с полей туземцев, за вороватыми четверорукими скрупулезно наблюдали натуралисты.