Ветер перемен

Однако этот день отличался от всех предыдущих. Судну предстояло провести в море последнюю ночь перед заходом в порт. Завтра длительный транстихоокеанский переход закончится. Завтра они должны прибыть на Филиппинские острова. Пейн решил использовать оставшиеся часы с пользой для дела. Он стал запаковывать в ящик свои любимые книги.

Риджуэй, «проклятый Риджуэй», как называл достопочтенный Николас костлявого страшилище-блондина, секретаря, которого прислал ему Турок Экстельм, уже проглядел письма старика, его бумаги, с любовью перелистываемые им страницы «Лондон таймс» и клочки, на которых достопочтенный Николас одному ему понятными закорючками делал для себя заметки.

Риджуэй, «проклятый Риджуэй», потряхивая своими желтыми лохмами, почесал безволосый подбородок и со всей наглостью, на какую только был способен, предложил выкинуть за ненадобностью все эти пожелтевшие бумажки.

– …не вижу проку хранить их, сэр, если хотите знать мое мнение, – сказал он, благоухая одеколоном, которым не поскупился полить себя.

Но достопочтенный Николас закричал тогда:

– Я не просил вас, щенок вы этакий! Мы не в Филадельфии. Оставьте меня в покое!

«И вот, – подумал Пейн, – я наконец-то один, в восхитительном, самом благословенном одиночестве, с книгами, которые должны стать моей поддержкой и опорой в ближайшие несколько месяцев палящей жары».

Достопочтенный Николас с величайшим почтением взял в руки тоненький сборничек Ричарда Хоуни «Морской цыган». Он на мгновение задумался, формулируя определение действительно одной из величайших мировых поэм:

Устал я от закатов,
Мне гавани претят..

«Острова желаний»– вот куда они направляются… И все это благодаря щедротам мистера Мартина Экстельма Старшего, «Турка».

– «Острова желаний», – произнес вслух достопочтенный Николас и положил книгу в ящик рядом с экземпляром «Размышлений» Марка Аврелия. «Завтра не будет времени, – подумал он, – предстоит встреча с помощником губернатора Тафта и вообще… нужно будет привести себя в порядок… Предстоит обосноваться на новом месте… Хорошо снова оказаться в упряжке», – решил Пейн, обводя глазами кавардак, царивший в каюте.

«Да, но куда подевалась эта маленькая записка Мартину Экстельму? – вспомнил он. – Куда я мог ее?..»

Пейн заглянул в ящик, потом поглядел на крышку комода, поискал на по-солдатски заправленной, безликой постели. «Уж эти мне малайцы или филиппинцы, – с теплом подумал он. – Стоит их только научить, они всегда, как охотничья собака, всегда готовы выполнять приказ… Куропатка в ягдташе или хорошо заправленная постель… В общем, никакой разницы… По существу… Стой, стой, стой, я ведь не об этом…» – Пейн медленно вернулся к настоящему.

– Риджуэй! – внезапно заорал он. – Риджуэй! Риджуэй, мне нужно…

Но за дверью ничто не нарушило тишины, никто не спешил откликнуться на его крик; Пейн послушал минуту, две, пять.

– Черт, – произнес он с усталым вздохом. – Нужно научить мальчишку хорошим манерам. Нужно показать ему, кто здесь босс. Мы же не в Филадельфии.

С этими словами он перевернул весь ящик вверх дном, и его содержимое рассыпалось по всему полу, а Пейн принялся перебирать вывалившиеся вещи, чтобы найти то, значение чего он уже позабыл, ибо не годится, нет, совершенно не годится, если заметят, что он рассеянный или несобранный человек.

ГЛАВА 7

Юджинии снилось, что она едет в четырехколесной повозке, на сиденье на высоких пружинах, повозка трясется и стонет на разболтанных деревянных колесах, а со всех сторон пылают пожары: горят дома, горят амбары, горят сараи, тростниковые и соломенные крыши, и стога сухого сена вспыхивают от искр и охватываются языками пламени.

Она знала, что это чума, они бегут от чумы, она с детьми спасается из горящего города, а кругом глухая ночь. Она не знала, какой это год: тысяча триста какой-то, тысяча четыреста какой-то. А место? Она не помнила: Дрезден? Тулон? Э-ла-Шапелье? Впрочем, место не играет роли.

– Колечко вокруг розовой… – задыхаясь, запела она, – …пепел., пепел, мы все опали…

Розовые кольца на беленьких тельцах ее детей: 1412 год. Одна тысяча четыреста двенадцатый год от рождества Христова.

Одно время повозкой управлял возница, угрюмый крестьянин с широкой, пропотевшей спиной, который все время молчал, а только так широко расставил ноги в тяжелых башмаках на планке для ног, что Юджинии некуда было поставить свои ноги. Тело возницы было распаренным, горячим и пахло паленой шкурой и волосами. Он ругал дряхлую клячу, и у него дрожали, как от рыданий, плечи.