Ветер подскажет имя

– Не знаю. Тетя любила моего отца… своего брата. Так мама говорила.

– Если бы она тебя хотела спаси от отчима, то давно бы сделала это.

– Мария Николаевна не догадывается, какой Яков Петрович человек.

– Ты не сказала мне, отчего он на тебя набросился?

– Подобное случалось и ранее…

Саша опустила глаза и сцепила пальцы перед собой. Ей не хотелось возвращаться в тот час, когда ее доверие было растоптано, когда правда оказалась жестокой и горькой. Слова застряли в груди, а имя Павла полыхнуло огнем. Сейчас, когда физическая боль пошла на спад, боль душевная начала набирать силы.

– В мире нет порядка, нет определенности, но тем не менее все и всегда получается правильно. – Геда бросила на горячую сковородку топленое сало, оно зашипело, заскворчало, и по комнатушке понесся ароматный и тяжелый запах свинины. – И твой листок ветер донесет куда следует. А что плохо тебе, так то хорошо. И чем хуже, тем оно лучше.

– Почему? – спросила Саша, чувствуя, что Геде и без ее объяснений понятно многое.

– Ветер на спад пойдет.

Неужели наступит момент, когда плохое растворится, уйдет страх и на душе станет тепло и уютно? Примет ли Мария Николаевна Чернышева свою племянницу-беглянку? Да и как попасть ей на глаза в мешковатой старой одежде, подаренной цыганкой? Сейчас и широкая юбка, подвязанная веревкой, и большая мужская рубаха, и тонкая черная собачья шубейка казались самыми лучшими вещами на свете: они согревали. Но пустят ли в таком виде на порог приличного дома в Петербурге?

– Ты все видишь и знаешь, – тихо произнесла Саша. – Отчего так?

– Не все.

– Но многое.

Геда неторопливо вылила на глубокую сковороду жидкое тесто, посыпала его сушеной зеленью, отправила в печь и только потом ответила:

– Ты пришла и уйдешь, печаль свою здесь оставишь, жизнь свою нарисуешь. Вот так. – Геда взяла клюку и начертила в воздухе чудные линии и знаки. – А я ходить буду, дышать… Все во мне осядет, придет другой человек и тоже рисовать станет.

– Я не понимаю тебя.

– Это хорошо, это правильно, – сказала Геда и засеменила к двери.

– Подожди! – Саша подскочила со скамьи и устремилась к цыганке. – Погадай мне, пожалуйста. Мне бы хоть что-нибудь узнать о будущем… Пусть самый маленький кусочек, капельку.

Она и сама не знала, о чем конкретно хочет спросить, да и страшилась плохого предсказания. Но, с другой стороны, терять нечего, а надежда услышать утешающие слова сливалась с каждым ударом сердца. Вот только бы не прозвучало ужасное пророчество…

Развернувшись, сдвинув брови, Геда бросила быстрый взгляд на ладонь Саши и грубо ответила:

– Не буду тебе гадать. Твоя рука – лишь половина руки.

– Я опять не понимаю…

– Нечего тут понимать. Не свободна ты. Как останешься одна, сядь, закрой глаза и слушай. Да руку, руку к сердцу прижми! Все и узнаешь.

– Геда, ты наверняка многим гадала, а мне не хочешь… Я же решилась, скажи правду.

Старая цыганка еще раз взяла руку Саши и долго смотрела на паутину тоненьких линий, убегающих влево и вправо. По ее лицу проносились тени, губы то сжимались, то разжимались, седая прядь подрагивала в такт тяжелому дыханию.

– Твоя рука – лишь половина руки, – повторила цыганка и с раздражением добавила: – Не приставай ко мне больше с этим. А одежду твою я сожгу, ни к чему ей здесь оставаться.

Понимая, что отчим обязательно начнет поиски, Саша кивнула. Оказалось, она ушла довольно далеко от дома, и не прямо, ровно через лес, а взяла левее. Это еще больше отдалило ее от станции.

Геда была уверена, что Яков Петрович не начнет поиски раньше завтрашнего утра. «На смерть требуется время, он даст его тебе», – произнесла она, разрезая ароматную лепешку на четыре части.

Саша уже многое знала о цыганке. Геда рассказала, что довольно давно покинула табор и жила в деревне по ту сторону реки, а потом поселилась здесь. Лет двадцать пять назад ее преследовали странные сны: неведомый голос шептал, что ее долг врачевать тела и души. И пока Геда не выбрала этот путь, ей не было покоя.

– А тогда почему ты ушла из деревни?

– Устала. У меня начали отниматься руки и ноги, начали слепнуть глаза. Я слишком много отдавала и слишком мало брала, но потом небо сжалилось надо мной и отпустило на все четыре стороны.

– А как оно отпустило?

– Другая пришла на мое место, молодая и сильная. Теперь она разламывает хлеб для больных, а я сижу здесь и пугаю странников. – Геда засмеялась почти беззвучным старческим смехом. – Но я никогда не была совсем одна, женщины из деревни приносят мне овощи, мясо, крупу, я сыта, и тут не на что жаловаться. Мои сыновья живут в таборе за Черной горой…

– Где? – не поняла Саша.

– Так цыгане называют холм за тремя полями отсюда. Несколько лет назад из-за жары на нем сгорели и трава, и деревья, вот он и стоит чернее ночи. Янко, мой старший сын, должен приехать завтра, он и отвезет тебя отсюда прочь.

Саша долго не могла заснуть и проворочалась почти полночи. Время, проведенное в дряхлой лачуге Геды, пожалуй, самое хорошее, что случилось с ней за последние годы. Тот, кто привык жить в неторопливом спокойствии, рядом с близкими людьми, накормленный и согретый, ее не поймет.