Ветер подскажет имя

«Александра, если бы у меня была хоть какая-нибудь возможность поговорить с Вами, я не стал бы отправлять этого письма. Я совершил низость, глядя Вам в глаза, и ровно так же должен молить о прощении. Все остальное – трусость.

Я не стану придумывать оправдания, их нет и быть не может. Все, что я мог сделать тогда, это отправиться за Вами следом, надеясь помочь в тяжелую минуту. Но, увы, о Ваших трудностях, случившихся благодаря моему недостойному поведению, я узнал слишком поздно. Я не успел.

Вы прибыли в Петербург, и я рад, что теперь Ваша жизнь наполнена покоем и радостью. Простите, что потревожил Вашу душу на балу у Петра Петровича Ушакова, но желание подойти к Вам и объясниться было непреодолимым. Я уехал сразу же после Вашего отказа, чтобы не причинять лишней боли.

Я прошу лишь об одном, дайте возможность сказать Вам то, что должно, и я уеду… Либо с Вашим прощеньем, либо без него…

Когда я отправился на Ваши поиски, я встретил старую цыганку, и она не смогла предсказать мою судьбу, сказав, что у меня лишь половина руки… Александра, теперь я знаю, где вторая половина, я не заслужил того счастья, когда линии судьбы сливаются и становятся одной целой.

К письму я прилагаю платок Геды, быть может, Вы помните эту цыганку, и Вам будет приятно получить от нее весточку.

Я буду надеяться на Вашу доброту и ждать ответа…»

Ниже чуть дрогнувшей строкой значился петербургский адрес графа Павла Андреевича Воронцова и его размашистая подпись.

Половина красного платка выскользнула из рук и упала на пол, плечи задрожали, и из глаз полились слезы.

После бала у Ушаковых Саша не находила себе места, она придумывала себе дела, но все валилось из рук. Там, в роскошном зале, она увидела того, кто уже давно поселился в ее сердце и не отпускал, кто не имел права приближаться, но тем не менее сделал это.

Сказав: «Нет», – Саша поспешила к княгине и уже не отходила от нее до конца вечера ни на шаг. Но Павел исчез, и даже начинало казаться, что его и не было. Почудилось, вот и все.

Однако через два дня утром пришло письмо, открывать которое было страшно. И, наверное, если бы не слова Геды, сказанные на прощанье, Саша бы еще долго не смогла развернуть плотный лист бумаги.

«И помни, на людей нельзя смотреть как на медный поднос: тот блестит, а этот нет… Ты тряпку-то возьми и отмой, отмой землю и ржавчину соскобли, не жалей ноготки. Правда никогда сверху не лежит и даром не достается».

Он сожалел.

Он не считал себя правым.

Он молил о прощении и мечтал ее увидеть.

Саша не могла остановить слезы, слишком долго она гнала от себя мысли о Павле, слишком долго твердила, что думать о нем нельзя.

Геда все знала, еще тогда…

Наконец успокоившись, быстро подняв с пола половину платка, Саша подошла к трюмо, открыла резную шкатулку, поблескивающую лаком, и достала вторую половину. Минуту она медлила, принимая решение, а затем положила обе половинки рядом и медленно, точно каждый миллиметр давался с трудом, ровно соединила их по бахроме разрыва.

– У меня тоже половина руки, – прошептала она. – У меня тоже.

Прощение имеет вкус ароматных яблок. А яблоневый сад – это то место, где можно быть очень счастливым.

Саша взяла чистый лист бумаги, перо и быстро написала:

«Я буду Вас ждать сегодня в три на Сенном рынке возле ларьков с выпечкой».

* * *

Телефон Кати не отвечал, она покинула отель вместе с вещами, оставив ключ на ресепшене.

– Где ты?

«Где ты?!»