Ветер сулит бурю

Теперь уж не объяснишь. Это придется выстрадать. Не станешь же говорить, что все это надо было пережить, чтобы понять и опомниться. Музыка, рестораны, разговоры, возбуждающие штраусовские мелодии, какие-то стремления, стремления… И все для чего? Для того, чтобы понять, где оно — настоящее, когда он вошел, огромный, как сама жизнь, вошел и остановился на пороге и даже не стал смотреть на нее после первого отчаянного взгляда? Чтобы он стоял вот так перед ними, чтобы прочесть в его глазах все то страшное, что творилось сейчас в его душе, увидеть, как в них загорается жажда убийства? Она видела, как тяжело вздымалась его широкая грудь, как сжимались загорелые, огрубевшие от работы руки, пока не побелела на суставах кожа, видела, как медленно и неотвратимо надвигалось убийство, когда он шел по комнате. И надо же было, чтобы только тогда она поняла, что Мико любит ее! Только тогда! А этот! Она посмотрела на Томми. Он приводил себя в порядок. Трусливые глаза избегали ее взгляда. Он разглаживал помятый лацкан, поправлял галстук, его красивая голова была опущена.

— Знаешь, — сказал он хрипло себе под нос, — а ведь этот скот чуть меня не убил.

Она опустилась на ковер прямо там, где стояла, у камина, и заплакала. Беззвучно, закрыв глаза руками, и слезы потекли сквозь пальцы.

Глава 23

Мико выбежал из дому, ничего не видя. Встречный порыв ветра пузырем раздул пиджак на спине. Потоки дождя, подгоняемые неистовым, торжествующим ветром, насквозь промочили его тонкую рубашку.

Бетонная дорога превратилась в гладкую черную реку, над которой волнами проносился дождь. Деревья в саду, окружавшем колледж, высокие крепкие деревья, которые росли здесь многие десятки лет, мотало так, будто это были молоденькие кустики на холме на берегу Атлантического океана. Раскачиваясь, они со свистом стегали воздух и стенали в невыразимой муке. Ветер пронзительно завывал в их оголенных ветвях и с хохотом проносился дальше. Провода на электрических и телефонных столбах засвистали, запели, словно вдруг ожили.

Он не знал, куда идет, и только ноги по привычке несли его в сторону Кладдаха.

Мимо колледжа, вдоль берега канала, чистого, обычно тихого канала, который сейчас метался исступленно в своих берегах, как море, открытое всем ветрам и непогодам. Временами ночной мрак прорезали яркие вспышки молнии, которая пока что сверкала где-то за горами Клэра, так что прохожие, отважившиеся выйти на улицу, поглядывали в ту сторону и говорили: «А в Клэре-то, в Клэре что делается!»

Для Мико ночь была самая подходящая. Ведь считается, что рыбакам погода нипочем. Кто они такие? Темные, невежественные люди, глупей которых, пожалуй, и не сыщешь; бесчувственные чурбаны какие-то. Ему хотелось задрать голову к черному небу и громко выть, как воет собака, которую пнули в живот.

Все глубоко запрятанные чувства, отравлявшие жизнь в детстве, снова всколыхнулись в душе. Разинутые глотки жестоких товарищей его детских игр: «Индюк, индюк, индюк!» — и как ты их ни бей, они все не унимались. Только дети умеют схватить за обнаженный нерв, да так, что тебя всего передернет.

Он поднял руку и утер рукавом мокрое лицо.

«Все теперь у меня отняли, ничего не оставили». И ведь ему так мало было нужно. Совсем немножко! Что он видел до сих пор от жизни? Совсем немного ему было нужно, но и это вырвали у него из рук, так что теперь в ночной тьме перед ним, застилая все остальное, каким-то кошмаром вставало огромное лицо, обезображенное багрово-красным пятном. Он поднял руку и начал тереть пятно. Потом побежал. Он бежал и тер пятно, тер до тех пор, пока оно не заболело, и ему начало казаться, что своей мозолистой ладонью он сдирает с него кожу.

Нет, эдак не годится, совсем не годится! И он перестал бежать и пошел шагом, опустив голову. Широкая грудь его вздымалась.