Ветер сулит бурю

Улыбающаяся девушка с осликом на болоте… Она поднимает руку. Смуглая рука притрагивается к пятну — к его самому чувствительному месту… Рука такая прохладная… Разве в коже дело? Луна над песчаным пляжем, извивающийся пескорой, зажатый в горсти… Улыбка в уголке рта, ямочка на подбородке, которую хочется потрогать… Упавшие на лицо волосы, и на траве голая хорошенькая ступня с растопыренными пальцами… О Господи! Вот он стоит, прислонившись спиной к двери маленького домика, и снова перед ним волосы, упавшие на лицо, и ему видится, как там, за окном, где-то далеко в море, ритмично покачивается на волнах утопленник… Ему хотелось обнять ее, и пусть бы его слезы падали на ее опущенную голову. Он мог бы, кажется, небо изорвать в клочки, так было ему тяжело и так хотелось, чтобы она поняла его чувства. Его чувства к ней не менялись никогда! Он видел, как она сходила с автобуса, бедно одетая, с похудевшим лицом — кожа да кости. Он заглянул тогда ей в глаза и увидел глубокий темный омут страдания, и он видел ее такой, как только что, — пополневшей, посвежевшей, в красивом платье, сидевшем на ней так, словно она никогда ничего другого и не носила. И из двух он вычеркнул вторую и оставил только ту, что стояла с усталым, осунувшимся лицом, с чемоданом в руке.

«Господи, да что же ты сделала со мной? Или, может, это сам я? Лучше б никогда тебе не приезжать. Какая тебе радость от того, что ты приехала? Какая мне от того радость?

Прощай, невзрачный двухэтажный домик на склоне холма! Прощай, запах свежей штукатурки! Прощай, плита, в которой зимним вечерком весело горит уголь! Теперь уж не поднимемся мы с тобой, взявшись за руки, по лестнице, где все еще пахнет краской. А как бы все могло быть чудесно! Вошли бы мы в комнату, где из окна видны Рэнморские казармы на зеленом холме по ту сторону залива, поблескивающие в утренних лучах, и сказали б: „Тут мы устроим нашу спальню“, — и он бы еще добавил: „А тут, может, когда-нибудь у нас будет детская“. А она бы сказала: „Да, но, может, у меня их еще и не будет. Потому что у нас с Комином-то никого не было“. — „Будут. Вот погоди только“. А как чудесно было бы выходить на лодке и знать, что оставляешь позади что-то совсем свое, думать, что, может, она беспокоится, пока твоя неустрашимая черная лодка, похожая на важного черного лебедя, не вернется домой в час заката».

Для него в этом заключался весь смысл жизни — иного быть не могло. Ради этого стоило перенести все остальное. Другой для него не было и быть не могло, а теперь ее у него отняли. Она исчезла из его жизни, как исчезает фигура с полотна художника, когда, он проведет по ней промасленной тряпкой.

Он застонал, и побежал от канала к главной улице, и перебежал на другую сторону.

Кладдахское водохранилище, казалось, изнемогало под напором бури. Он представил себе, как он стоит с ней на Окружной аллее, опоясывающей город, и как они смотрят вниз на старый город, расстилающийся у их ног. «Видишь, вон там наш дом! А подальше, если посмотреть чуть вверх, видно, как разрушают старые кладдахские домики и строят новые. Глянь-ка, даже отсюда видны леса». И правда, странно будет посмотреть как-нибудь вниз и не увидеть ни одной соломенной кровли, позолоченной солнцем! Как можно быть такой жестокой? Как это женщины умеют так прикинуться, что никогда и не раскусишь их? Как могла именно она оказаться такой? Она, уравновешенная, рассудительная, как никто другой? И чтоб она сдалась без боя, соблазнилась бы той мишурой, которую мог предложить ей Томми и его окружение! Она, которой довелось увидеть настоящую жизнь, познать настоящее горе! Разве могла бы она, будь она такой, как он ее себе представлял? А все ее разговоры с ним, а ласковые взгляды? Выходит, это тоже ровно ничего не значило? Выходит, она смотрела на него, как смотрят на домашнего пса, на большого такого пса, которого любишь, конечно, и которого тем не менее преспокойно скинешь в каменоломню, когда в один прекрасный день, присмотревшись к нему получше, обнаружишь, что у него все-таки чесотка? Что все-таки у него на лице отвратительнейшее пятно? Что будет стыдно показаться с ним на улице, стыдно перед людьми, которые прогуливаются, или закусывают в ресторане, или сплетничают о тебе. «Посмотри-ка, Джэйн, видишь, вон там здоровенный парень? Ну и рожа! Ты только взгляни на него. Прямо пугало какое-то! Господи, а почему эта красавица с ним? Она что, не замечает, что ли? Мать честная! Представляешь: проснуться рано утром и увидеть эту мерзость на подушке прямо у своего лица!»

Мико застонал и закрыл лицо руками. Он промочил ноги, и его ботинки, когда-то коричневые, теперь потемнели и разбухли от воды. Он скользил в них, разбрызгивая лужи, скопившиеся у водохранилища, и, если бы не железная ограда, наверно, свалился бы в воду.