Ветер Трои

«Ты бы съела что-нибудь?» – спросил Тихонин у Марии, улыбаясь, – и улыбка оказалась неуместной: Мария посмотрела на него недобро. Тихонин вынул из портфеля, что принес, и молча начал на коленях разворачивать вощеную бумагу…

Мимо них ехал самосвал, нагруженный горою щебня; белая пыль стояла в воздухе над кузовом, сочилась на асфальт из-под болтающегося заднего борта… И вдруг откуда-то ударил плотный, сильный ветер, сорвал со щебня толщу пыли – самосвал уже давно проехал, а густая пыль, встав и колеблясь в воздухе, как занавес, заслонила собой наглухо фасад кинотеатра; Тихонин закрыл грудью и обхватил колени вмиг запылившимися рукавами пиджака и этим спас пирог; ветер стих и замер; пыль, опустившись на асфальт, вновь взмыла, заклубилась напоследок мягким облаком, а когда совсем осела, Тихонин и Мария увидели перед собой двоих: рослую, прямую женщину немолодых, но и нестарых лет – и с нею низенького, быстрого и рыхлого мужчину с бородой: оба шли через дорогу от кинотеатра, держась за руки и приближаясь. Мария встала с лавочки, подалась им навстречу, но сдержалась и осталась стоять как стояла. Тихонин догадался: это мать Марии, а кто был тот мужчина, он совсем не знал – о нем Мария не рассказывала…

«И ты, я вижу, посетила сей сеанс, – с насмешливым удивлением сказала женщина Марии, едва ее увидев и приблизившись вплотную. Тихонину она слегка кивнула головой: – Здравствуй, мальчик… А мы вот к началу опоздали: Владлен Васильевич копался, как всегда. Садились в темноте уже, и вас, конечно, не заметили… Что это пахнет, мальчик? Что ты там прячешь?»

Тихонин, не вставая, выпрямился, убрал руки с колен и развел их в стороны:

«Пирог… С плотвой и окунем».

«Ну-ка, – сказала с любопытством мать Марии, сняла развернутый пирог с его колен, отщипнула от уголка и отправила отщипанное в рот; вдумчиво распробовала и сказала: – чудесная выпечка. Как будто созданная самой природой», – она разломила пирог надвое, одну половину передала Владлену Васильевичу, другую взялась съесть сама… И съела. Потом ждала, когда Владлен Васильевич покончит со своим куском. И лишь когда, доев, он произнес: «Съедобно», – она спросила строго:

«Кто пёк»?

«Мама, конечно», – ответил ей Тихонин.

«Еще бы, – согласилась мать Марии. – Кто, как не мама? Я могла бы и не спрашивать. Передай ей наше пионерское спасибо. Шутка».

Она уверенно взяла Марию за руку повыше локтя:

«Что стоишь столбом? Встала тут, как памятник самой себе. Ты заслужи его сначала, этот памятник… Потопали домой. Автобус ждать не будем: всем нам следует побольше ходить пешком. Расскажешь по дороге, как тебе это идиотское кино. И попрощайся с мальчиком».

Они уходили втроем по обочине шоссе, и Тихонин глядел им вслед.

Владлен Васильевич остановился, будто споткнулся, и поспешил вернуться к нему торопливой, сумбурной походкой, неловко сдерживая ее, чтобы не побежать… Осторожно похлопал Тихонина по плечу и сказал:

«Ты извини, мне показалось, ты на нее глядел как-то, что ли, криво, без почтения».

«На кого?» – счел нужным уточнить Тихонин.

«На Тамару, маму Маши… Это ты напрасно, это жаль. Ты же ее совсем не знаешь. Ты вот, к примеру, был на ее лекции в четверг, в Доме культуры строителей? Там у нее кружок».

«Я не был и кружка не знаю», – сказал Тихонин.

Владлен Васильевич будто не поверил:

«В четверг? О Маяковском?»

«Не был».

«Да как же так? – был поражен Владлен Васильевич, но тут же и смирился. – Ну хорошо… – Он тяжко вздохнул, как если бы все было очень плохо, и вдруг продекламировал – негромко, с чувством: – Кто воевал, имеет право у тихой речки отдохнуть. Хорошо сказано?»

«Неплохо», – подтвердил Тихонин вежливо.

«Правильная мысль?»

«Да вроде правильная…»

«А вот и нет! – восторжествовал Владлен Васильевич. – Это мещанская мысль. Так говорит Присыпкин в “Клопе”, а он у Маяковского из всех мещан мещанин. Мещанин во мещанстве, как Тамара шутит… Ты простую мысль не понял, а смотришь криво. Бывайте, мальчик. Вряд ли мы еще увидимся», – и Владлен Васильевич побежал веселой рысью догонять Марию с ее матерью Тамарой.

Он не угадал: Тихонин с ним еще встречался раз-другой.

«Он добрый и веселый; как о чем-то размечтается – не удержать, – говорила о нем Мария. – Хоть бы он забрал меня совсем в свою эту Новопечь».

«Ты погоди, – ревниво прерывал ее Тихонин, – если он едет в этот Новопечь, то не один, а с твоей матерью. Зачем оно тебе? Они же тебя не отпустят».

«Она его бросит. Или он ее. Я ведь одна такая терпеливая, а он ее долго не потерпит. Зато меня возьмет и увезет».

«Как же он сможет?» – спрашивал Тихонин, и Мария отвечала, словно и не замечая, как он страдает:

«План мой такой. Они поженятся, и он меня удочерит. Они быстро разведутся, потому что у нее по-другому не бывает, – и тогда он на правах отца меня с собой увезет».

«Понимаю, – страдал Тихонин. – С матерью тебе плохо, зато с ним хорошо. Понимаю».

Мария неохотно отвечала:

«Мне с ним не скучно, вот только он все время пишет, мечтает на весь мир прославиться. Но это можно пережить».