Ветер удачи

— Брехня, в руку я ему попал, — запротестовал Генрих Карлович и тут же мечтательно добавил: — А пепельница у него на столе стояла — рублей шестнадцать…

Потом все замолчали, и только слышно было, как из рукомойника капает в тазик вода да в пыльных кустах сирени и выгоревшей за лето траве ночные сверчки старательно настраивают свои скрипки.

Уже по всему чувствовалось, что натурные съемки подходят к концу. Одноглазый помощник капитана сказал, что сегодня его, слава богу, вздернут на рее, и он наконец освободится от суетных мирских дел. На берегу бухточки из тонких жердей и брусьев рабочие наспех сооружали легкие хижины на сваях, крытые камышом и сухими пальмовыми листьями, а электрики тянули проводку для осветительной аппаратуры. Но на лесной поляне у скал все еще доснимались последние кадры.

Кешка решил хотя бы из-за кустов, на расстоянии незаметно понаблюдать за съемками, однако ему не повезло. Когда он подошел к площадке, там все уже было закончено: актеры расходились, а Генрих Карлович сматывал свои кабели. Расстроенный Кешка решил снова пойти к морю, но в этот момент его окликнули:

— Эй, мелкий, поди-ка сюда!

Он обернулся и не поверил своим глазам. Под деревом, на сухой траве, подогнув под себя ноги, сидела золотоволосая леди Эмма.

На этот раз она была не в привычном платье с кружевами и оборками, а в желтой блузке без рукавов и голубых застиранных джинсах с вытертыми до белизны коленками. Выглядело это довольно дико. Ведь, кроме одного раза, там, на лужайке, он видел ее только во время съемок.

— Слушай, не в службу, смотайся быстренько в магазин и возьми пачку «Примы», — попросила юная леди. — Скажешь, кто-нибудь из мужиков послал, ясно?

Кешка растерянно кивнул, а она, порывшись в большой полиэтиленовой сумке с иностранными надписями, протянула ему монетку:

— Быстренько. Там такая стерва работает.

Кешка смутился и покраснел.

— Это моя мать, — чуть слышно проговорил он.

— Серьезно? Вот так номер, чтоб я помер. Не завидую. — И она зевнула, прикрыв рот ладошкой.

Когда Кешка вернулся, с трудом переводя дух, он застал леди Эмму все в той же скучающей позе. Увидев его, она томно потянулась и стащила с головы свой прекрасный парик. Настоящие волосы ее показались Кешке тусклыми, и даже цвет их он едва ли сумел определить с достаточной точностью. А главное, острижены они были настолько коротко, что ему невольно пришла на память прическа тетки Натальи, жившей от них через два дома, после того как ту выписали из городской больницы.

— А почему вам… это… — Он споткнулся, потому что по привычке хотел назвать ее леди Эммой, и только сейчас впервые понял, что у нее должно быть свое, настоящее имя, а какое, он, к сожалению, не знал. — Почему вам не продают сигареты, если вы курите?

— Очень умная твоя мамаша. Считает меня несовершеннолетней.

— А сколько ж вам лет? — осторожно спросил он.

— Много. Я уже старуха, — вздохнула она. — Весной перешла в девятый.

— Ну это еще не очень старая, — попробовал успокоить ее Кешка.

— Послушай, а это не ты разбил на площадке софит? — спросила она неожиданно, приглядываясь к мальчишке. — Да ты, оказывается, хулиган. Тебя, наверное, лупят мало?

Кешка поскреб затылок, словно бы собираясь с духом, и наконец сказал:

— Обидно, когда этот… Большой Генрих кричит на вас и обзывает всякими словами. Сказали бы ему один раз по-настоящему.

— Ты ничего не понимаешь, — вздохнула она. — Мы величины неравные. Ему стоит пальцем поманить, и таких, как я, набежит сотня. А потому — молчи. Я теперь как тот попугай в клетке. Искусство требует жертв, а мне, кроме себя, в жертву приносить некого.

Странное дело, Кешка уже дважды слышал это выражение. Впервые — от Василь Сергеича, когда тот объяснял, почему не снимает с глаза повязку, и вот теперь. И оба раза слова эти звучали неодинаково, в каждом случае приобретая свой особый смысл. Наверное, никогда в жизни он не испытывал столь противоречивых чувств, точно в душе его гулял сквозной ветер, выдувая все, что нужно и не нужно…

Собеседница его умело распечатала пачку, щелкнула ноготком по бумажному донышку и ловко губами подхватила сигарету:

— Терпеть не могу с фильтром…

Мимо шаркающей походкой тащился Генрих Карлович — осветитель. Возле них он остановился.

— Это не мое дело, конечно, — сказал старик, делая в воздухе неопределенный жест, точно собирался поймать на лету муху, — но курите вы зря. Вы же гордость, украшение нашей группы. Вам и нести себя надо как принцессе, и говорить, и вообще. Вы же, простите за выражение, леди! А курить в таком возрасте…

— Хватит! — вспыхнула она. — Пить плохо в любом возрасте, даже старикам.

— Что верно, то верно, — смущенно покачал головой Генрих Карлович. Он махнул рукой и, сутулясь, побрел к вагончикам…