Ветер в оранжерее

Поэтому уходил я от отца чаще всего всё-таки раздосадованным и даже раздражённым, в особенности если он увязывался провожать меня. Выйдя на улицу и шагая торопливым своим шагом к станции метро, он превращался в полную противоположность того ироничного Будды, который встречал меня за два-три часа до этого. Он суетился, оглядывался на прохожих, особенно на женщин, подчёркнуто здоровался со всеми попадавшимися навстречу знакомыми, чтобы показать мне, что у него есть знакомые, а знакомым, что у него есть такой красавец-сын, и давал мне невероятное количество разнообразных практических советов, которые раздражали меня ещё и тем, что ни один из них не был приложим к действительности.

И всё-таки своей тайной я решил поделиться именно с отцом.

К тому же у меня были и кое-какие корыстные соображения.

16

Ободрённый письмом из редакции (правда, рассказ мой, в конце концов, ни в каком журнале не напечатали), я решил посвятить себя писательству.

Однако писать прозу в общежитии педагогического института, да ещё и так, чтобы скрыть это от других, было невозможно. Я перепробовал множество уловок: пропуская лекции, мчался в общежитие, надеясь уединиться в комнате, пока другие студенты учились; пытался рано ложиться спать (то есть часов в одиннадцать) и рано же, в пять утра, вставать и писать за круглым, сложенным из двух половинок, столом, заменявшим нам стол письменный, заготовив рядом учебники и конспекты, чтобы в случае опасности накрыть ими крамольные листы, и прислушиваясь каждую секунду к любым изменениям в сопении трёх моих соседей по комнате; ездил в читальные залы библиотек — больше всего мне нравился почему-то тёмно-деревянный зал Исторической библиотеки с тяжёлыми старинными светильниками на просторных столах, — но всё это только изматывало меня. Я с грустью и некоторой озлобленностью вспоминал те холодные дни сентября, когда в общежитии было гулко и тихо, и только как бы привидения шумных моих подруг и приятелей неслышно проскальзывали за стенами, делая моё одиночество и мою тоску едва выносимыми, но вместе с тем и такими чудесными.

Мне нужен был угол, тихий, одинокий уголок.

Мечтая о таком уголке, я, тем не менее, некоторое время боролся ещё с собой, считая, например, свою неспособность сосредоточиться в гробовой шелестящей тишине читального зала простым капризом, с которым, очевидно, можно было справиться усилием воли.

В то время я и вообще всеми доступными мне способами закалял свою волю. Я упрямо ложился в одиннадцать часов, зная, что общежитская толкотня всё равно не даст мне заснуть раньше часу ночи, принимал холодный душ, бегал в грязь и в мороз по восемь километров в день, по строгому расписанию посещал музеи и театры, сутками молчал, подобно Андрею Рублёву из кинофильма Тарковского, а однажды зачем-то “бросил пить”.

Я и не пил-то тогда как следует, и, зачем я это сделал, было не совсем понятно, хотелось ещё на чём-то испытать себя. Другой нужды в этом не было, как, скажем, она могла быть у Рыжикова, моего соседа по комнате, жителя города Дмитрова, который в один прекрасный день, выпив мой одеколон “Рижанин”, лежал (связанный мною) на кровати в чёрных семейных трусах и, изворачиваясь как червяк, тянулся губами к розетке, в которую, как в телефон, заливаясь при этом слезами, жаловался своей маме на связавшего его кретина, то есть на меня.

Теперь, вспоминая, как странно похожа была эта история “завязывания” на все последующие мои (уже на самом деле вызванные серьёзной необходимостью) попытки воздерживаться от алкоголя, я думаю, а не являлось ли то, что казалось мне, девятнадцатилетнему, средством закалки воли, не являлось ли это всего лишь некой репетицией судьбы, несколько опередившей мой собственный опыт.

Как бы то ни было, а за четыре приблизительно месяца я не выпил ни глотка спиртного, невзирая на то, что в общежитии педагогического вуза это сделать не намного легче, чем, скажем, воздержаться от любовных похождений.

Закончилось же всё очень просто и очень странно, даже загадочно.

Прошли почти четыре месяца, и я шёл куда-то по улице Карла Маркса. Начиналась весна, по грязным тротуарам текли ручейки, люди и машины шумели какими-то накатывающими и уходящими вдаль волнами, подобно тем звукам, которые слышишь, приходя в себя после обморока. Сквозь этот шум отовсюду слышались необыкновенно звонкие и почему-то неприятные детские крики. Солнце тоже было ещё не жаркое, а звонкое, ослепляющее блеском окон и стёкол автомобилей. Это было какое-то ненормальное, кружившее голову солнце, и я зашёл подальше от этого солнца в стеклянное кафе под названием “Лето”.

В кафе было тепло, тихо и сумеречно. Я подошёл к стойке.

Никаких решений, вроде того, что вот сейчас я откажусь от обета воздержания от спиртного, я не принимал и даже не думал об этом. Я вообще ни о чём не думал. Как во сне, ни на мгновение не приходя в себя, я купил два стакана портвейна, тут же, у стойки, выпил их залпом один за другим, развернулся и решительным шагом, как будто я знал, что я делаю и куда я иду, вышел из кафе.