Ветер в оранжерее

Лиза была худенькой и неброской, в джинсах и свитерке, но у неё был поразительный наклон головы, какой-то смиренный и вместе с тем упрямый, и странный взгляд спокойных серых глаз, который вдруг сгущался до глубокой черноты, а потом снова как бы таял, и глаза отходили и возвращались к своему природному светло-серому (напоминавшему почему-то лошадиную масть) оттенку.

Пила она тоже как-то странно, без восторженного разгона, с каким пили все остальные, но главное было всё же не в наклоне головы и не во взгляде, и не в манере пить, а в чём-то другом, задевающем и вместе с тем неуловимом, в чём-то таком, что заставило меня удивиться, что она здесь, с Ромой, и он обнимает её за плечи.

Рома с Деникиным наперебой, красуясь слегка перед дамами, рассказывали анекдоты из той части институтской жизни, которую я пропустил. Рома на удивление мало матерился. Я всё больше молчал. “Странный союз”, — думал я о нём и о девушке по имени Лиза.

Рома Асланов, ближайший в то время из всех моих институтских друзей, был человек заметно противоречивый — он был стремителен в игре и нерешителен в жизни; глубок и проницателен (хотя и несколько кособоко) — и назойливо шутлив; бесспорно талантлив — и в то же время не способен написать ни одного связного рассказа, не говоря уже о более крупном жанре.

Он пользовался заслуженной репутацией самого остроумного человека института и вместе с тем, словно бы поддерживая эту репутацию, беспардонно насиловал огромный набор чужих прибауток, анекдотов и частушек. К последним он питал особенное пристрастие, и если его собственные блестящие и живые остроты, я повторить, что совершенно естественно, не могу, то частушек помню сколько угодно. Одной из самых любимых была следующая:

Шёл я лесом…

(В этом месте он для загадочности и серьёзности ставил точку.)

Шёл я лесом. Камышом.

Вижу — баба нагишом!

— Здравствуй, баба!

— Добрый день!

— Дай потрогать за п… день!

Пожалуй, многие особенности его характера можно было объяснить болезнью, из-за которой Рома полностью (включая все закоулки тела) облысел лет приблизительно восемнадцати. Поначалу, по его собственным рассказам, он носил парик, затем от этого камуфляжа отказался, тем более, что в парике он выглядел не менее странно, чем без него — под густыми каштановыми волосами лежало бледно-жёлтое и совершенно голое лицо: без бровей, ресниц и без той лёгкой тени на подбородке и вокруг губ, которая лежит на лице даже очень гладко выбритого блондина и которую мы обычно не замечаем, но отсутствие которой бессознательно тревожит взгляд.

С годами (Рома был немного старше меня) лысина его обветрилась и потёрлась и теперь жёстко и желтовато лоснилась — подобно старой кожаной куртке, до глянца вытертой на локтях. Рома привык не стесняться своей “лысоватости”, как он выражался, и часто в речи своей использовал обороты, вроде “у меня волосы стали дыбом”, выставляя при этом из-за затылка растопыренную пятерню, изображавшую поднявшиеся дыбом волосы.

Чёрные глазки его (прятавшиеся в морщинках голых век) двигались с бойкостью и проницательностью, особенно заметными на пустом лице.

Рома был очень общителен и в практическом смысле удивительно бестолков. Кроме этого, одной своей чертой он очень напоминал мне моего отца, Алексея Павловича Ширяева. С необыкновенным, индуистским каким-то, упорством он уклонялся от событий жизни, но если уклониться всё-таки по каким-либо причинам не удавалось, — то Рома гордился состоявшимся событием, как ребёнок гордится нечаянной своей смелостью (с ужасом, к примеру, плывя на глубину на папиной спине и с облегчением радуясь подвигу после благополучного возвращения на берег), и с невероятным, блестящим и каким-то особенным, может быть, даже немного болезненным, остроумием об этих событиях рассказывал.

Итак, от событий он прятался, а в игре, наоборот, — был напорист и безудержен. В шахматы, например (несмотря на то, что подготовлен я был несколько лучше), он всегда почти выигрывал у меня, с неумолимой беспощадностью наказывая любой безрассудный мой ход; и, выигрывая, всегда злорадствовал и любил повторять — “шахматы — это характер”.

Рома работал в Ленинграде на радио, и я знал одну очень привлекательную, простую и практичную женщину, которая (как она сама мне говорила) влюбилась в него, просто наблюдая за тем, как он играет в настольный теннис в подвале радиоцентра.

В жизни же он боялся поездок, ответственности и перемен и ничему не умел отдаваться решительно и с головой.

Лиза, напротив, казалось, вся ждала чего-то смутного, но единственного, такого, чего она не видела нигде вокруг себя, и во что она могла бы погрузиться раз и навсегда и непременно вся, как говорится — без остатка. Остальную незначительную жизнь она, довольно благодушно, как будто пропускала мимо. Это первое моё впечатление от неё позже только усиливалось…