Ветер вересковых пустошей

Удивленно посмотрела княжна на ладонь Олафа, на ней лежал большой кроваво-красный рубин, величиной с её кулак. Он был настолько прекрасен, что Горлунг потеряла дар речи и лишь восхищенно смотрела на камень. Ничего красивее она не видела в жизни, словно живой переливался рубин в свете очага, играя всеми оттенками кроваво-красного, вишневого и даже временами черного. Наконец подняла глаза княжна на Олафа и прошептала:

— Благодарю тебя, Олаф, но я не могу его принять, он слишком красив, ты ведь жене своей вез его, её он должен и украсить.

Олаф вспомнил, как добыл этот камень: в набеге на последнюю крепость, наложница воеводы носила его на тонком шнурке, не снимая. Даже после смерти своей не хотела она с ним расставаться, чтобы отобрать его, пришлось отрубить ей голову.

— Нет никого в подлунном мире, кто был бы достойнее тебя, княжна, этот камень твой. Разреши одеть его тебе на шею.

Польщенная его словами, Горлунг коротко кивнула и поднялась с деревянной скамьи. Норманн обошел её, и, встав за спиной, поднял косу, завязал шнурок, держащий рубин, на шее княжны. Не в силах отойти от неё, завороженный видом беззащитной тонкой шеи, Олаф, прижался губами к ней, в том месте, где билась, еле заметная синяя жилка. Вздрогнула Горлунг, обернулась резко, отшатнулась, как от удара. Попыталась отойти, но пятиться было некуда, испуганно озираясь по сторонам, княжна хотела крикнуть Эврара, но голос не слушался. Олаф схватил её в объятья, сжал руками сильными, и целовал страстно, исступленно. Но стоило ему немного ослабить объятия, как вырвалась Горлунг, испуганно глядя, пятясь, отошла.

Заметив, что напугал её, Олаф упал на колени перед Горлунг, поймал её руки одной большой ладонью, прижался головой к ногам княжны, и страстно зашептал:

— Прости меня, прости… не хотел, не думал испугать… Не смог удержаться, прости… Извелся я из-за тебя, потерял покой и сон… Всех ты мне милее, никто с тобой не сравнится, не могу забыть глаза твои, я таких ранее не видел, словно угли они, но не жгут, а греют… Всё тебе отдам, что имею, только поедем со мной, будешь жить со мной, любимой мною будешь, в обиду никому не дам. Поедем, я же вижу, что плохо тебе здесь, не достойно к тебе относятся, а у меня во дворе будешь жить в поклонении, ибо я первый преклоню перед тобой колени, прекрасная дочь вереска.

Он целовал её руки, не смея поднять на неё свои глаза, цвета холодной морской воды, в этот миг подернутые поволокой. А Горлунг, растерянная стояла и не смела пошевелиться, но вот она подняла руку и растерянно погладила этого большого, сильного мужчину по голове. Олаф прильнул к её руке, как огромный кот, и замер, дожидаясь ответа.

Мысли княжны путались, сердце бешено колотилось в груди, вот, оказывается, каково быть желанной! В какое-то мгновенье ей даже захотелось согласиться, уехать из отцовского дома, где она не мила никому, бежать со всех ног, начать новую жизнь, где будет она любима. Но тряхнула головой княжна, прогоняя мысли эти, сорвала с шеи рубин.

— Встань, Олаф, — спокойно сказала она, — забери дар свой. Не могу я с тобой поехать, иная доля мне богами дана. Мне суждено быть женой княжича Карна, княгиней на землях князей Фарлафа и Торина.

Словно громом пораженный, поднялся Олаф с коленей, посмотрел на неё. Лицо княжны было серьезным, она верила своим словам, рука тонкая белая, держа за шнурок, протягивала ему рубин. Обидно стало ему, ведь сердце открыл перед ней, а она его растоптала, унизила.

Не слова не сказав, подошел Олаф к двери, снял засов, толкнул её сильной рукой, обернулся, словно хотел навсегда запомнить княжну. Несколько бесконечно долгих мгновений смотрел он на худенькую девушку, стоявшую посреди большого покоя, наконец оторвав взгляд от княжны, Олаф вышел и притворил за собой дверь. Рубин так и остался в протянутой руке Горлунг, она задумчиво смотрела на него, размеренно качающегося на шнурке.

Олаф отплыл в Норэйг на следующее утро, не попрощавшись с Горлунг, желая всем сердцем её забыть.

* * *

Поздним вечером кралась княжна Прекраса мимо кладовых в ткацкую, там назначила она встречу княжичу Рулафу. Ах, как замирало сердечко княжны от предвкушения этого маленького приключения, такого запретного, и от этого еще более желанного. Ведь поймай её мать в ткацкой с женихом милующейся, пожурила бы, да и забыла бы, дело ведь молодое. Другое дело, если застанут их с Рулафом, что тогда будет! Страшно даже представить.

Тихонько прошмыгнув в ткацкую, княжна прикрыла за собой дверь и чуть не закричала во весь голос, потому что княжич, пришедший раньше её, неслышно подкрался и обнял её.

— Тихо, Прекраса, иначе весь дом разбудишь, — смеясь, прошептал Рулаф.

— Ох, и напугал ты меня, Рулафушка, — ответила княжна.

Отпустив её, княжич приставил к двери лавку, чтоб не открыли её снаружи. И обернувшись, схватил Прекрасу в объятия. Прижал к себе, еще не веря своему счастью, ведь явь теперь была лучше, слаще снов его смелых.

— Рулаф, лада мой миленький, — прошептала княжна ему на ухо, — что же будет с нами дальше? Ведь отец твой, уехавший за вено, скоро прибудет.