Ветер западный

Благочинный бормотал о пламени любви. И опять я увидел рубаху Ньюмана и руку Картера, что тащила ее против течения и затем отпустила. Благочинный, совсем крошечный в коленопреклоненной позе, молился слева от меня; я потянулся к нему и накрыл своей теплой ладонью его холодную, предвидя без всяких сомнений, что он шарахнется от меня. Благочинный положил свою другую ладонь поверх моей.

Я чувствовал, что сейчас самое время покаяться перед благочинным, рассказать ему о том, что произошло утром, — еще чуть-чуть, и это время закончится, благоприятный момент будет упущен. Я подбирал слова, те, что подсказывала моя душа: “Ньюман явился ко мне на заре с просьбой о последнем причастии, и я не причастил его, притворившись спящим. В конце концов он удалился. Как я мог пойти у него на поводу? Как я мог исповедать его и отпустить ему грехи, будто он находится при смерти? Я думал, что если не причащу его, он поостережется убить себя. Даже такой человек, как он, понимает, насколько это опасно. Я думал, что, отказывая Ньюману в помощи, я спасаю ему жизнь. Когда он ушел, я последовал за ним вплоть до его дома и решил, что он улегся спать, а проспавшись, выбросит всякую дурь из головы, — я думал, что спас его”.

Благочинный легонько отнял свою ладонь и, выпрямившись, продолжил молиться. Открыв рот, готовый обрушить на него мое задушевное признание, я обнаружил, что момент (подоспевший столь вовремя, насыщенный теплом и благостью) миновал. Расскажу ему потом, думал я, зная наперед: каждая частичка времени, что встрянет между сейчас и моей исповедью, лишь затруднит исповедание, если вовсе его не отменит.

— Джон, — внезапно сказал благочинный, и от того, что он назвал меня по имени, мне почудилось, будто его ладонь снова накрыла мою. — Я побывал в Брутоне, как вам известно, и тамошние монахи неустанно зарятся на ваши пшеничные поля и даже сулят за них хорошую цену.

Говорил он мрачно, но вправду ли был омрачен? Его брови, наиболее выразительная черта на его неподвижном лице, хмуро сдвинулись.

— Разве мы не должны быть польщены тем, сколь высоко нас ценят? — сказал я, и возможность покаяться исчезла окончательно, растаяла почти бесследно. — Но при всем при том, — добавил я, — Оукэм не продается.

— По слухам, если их предложение отклоняют, они принимаются убеждать огнем и силой. По истечении пяти лет деревня опустеет, церковь превратится в их частную молельню, и для вас тут не останется места.

Мне эти россказни показались сущей нелепицей, но в благочинном, должен я признать, они возбуждали совершенно искреннюю тревогу.

— Вот почему мне хотелось приехать сюда, предупредить вас, — продолжил он, — и по этой же причине, услыхав о случившейся смерти, я прибыл незамедлительно.

Он смотрел на меня словно в ожидании ответа или разъяснений; я сел на пятки, смахнул с рясы нечто, похожее на крошки ржаного хлеба, дивясь, как им удалось уцелеть в беготне и топтаниях сегодняшнего утра.

— Учитывая эту заинтересованность брутонских монахов, смерть вашего богатея видится дурным предзнаменованием, тем более что земля опять становится ничьей. — Сложив руки одну поверх другой, он опустил их на колени. — Она действительно ничья? И никаких письменных распоряжений?

— Не знаю, существуют ли таковые, — ответил я, не видя смысла раскрывать секреты в едва начавшейся беседе с почти незнакомым человеком, не выяснив прежде, друг он или враг.

Он положил ладонь мне на спину:

— По дороге сюда я размышлял о том, какой доклад я представлю архидиакону. Видите ли, утони кто другой — за исключением вас, разумеется, — я подписал бы свидетельство о смерти, указывающее на гибель по неосторожности, и покончил бы с этим. Но поскольку Ньюман был человеком состоятельным, о чем архидиакону отлично известно, вряд ли от его смерти можно отписаться вот так запросто.

— Однако в зимние наводнения, какие мы наблюдаем сейчас, и тысяча случайных утоплений не редкость.

— Я и об этом подумал. — Рука его покинула мою спину, присоединившись ко второй, лежавшей на его коленях, будто как бы они ни сдерживали себя, эти две руки, разлука друг с другом была им невыносима. — Нам до некоторой степени повезло, настала пора покаяний. Если мы даруем индульгенцию, изрядную индульгенцию, на целых сорок дней, любому, кто придет на исповедь в оставшиеся до Великого поста три дня, тогда я смогу отправиться к архидиакону, покажу ему индульгенцию, сообщу, что она привлекла много людей, но не снабдила нас ничем сверхобычным, затем доложу о проведенном расследовании, и в результате не останется ни малейших причин, чтобы не объявить эту смерть случайной.

Вот опять: мне представилась еще одна возможность признаться, сказать: И все же эта смерть не была случайной. Рука моя, подчиняясь моему намерению признаться, потянулась к благочинному.