Ветеран Армагеддона

В общем, так, умер Александр Твардовский. Замечательный поэт и человек, между прочим, настоящий. Ну, естественно, хлопоты похоронные, суета. Каждый ведь знает, что в наше время родиться куда легче, чем помереть. Суета и даже споры, значит, разгораются в основном по вопросу, где писателю лежать, на каком кладбище. Тут свои тонкости имеются. Обычно хоронят на Ваганьковском, но престижнее, конечно, лежать на Новодевичьем. Для решения этого непростого вопроса наш рассказчик пишет от правления Союза писателей необходимую бумагу и несет ее в московскую мэрию, потому как чиновники должны заслуги покойного писателя взвесить и решить, достоин ли он Новодевичьего кладбища или заслужил лишь два кубометра земли на Ваганьковском. Заместитель мэра, прочитав бумагу, нашему рассказчику и говорит:

— Извини, дорогой мой, но если я вашего поэта похороню на Новодевичьем, то знаешь, когда и где меня самого товарищи из Центрального Комитета партии похоронят? Причем даже смерти моей дожидаться не будут! Не могу! Даже, значит, и не проси!

Одним словом, ведет себя так, словно он «Василия Теркина» никогда не читал.

Рассказчик, что из авторитетных членов правления, гневно и говорит:

— Вот похороните Александра Трифоновича на Ваганьковском и станут про вас потомки говорить: а, мол, это тот самый, что таланту и гению нашего века места на Новодевичьем не нашел?

Плюнул он, по его словам, на ковровое покрытие в кабинете заместителя московского мэра и вышел. А дверь неприкрытая осталась. И слышит наш рассказчик, что заместитель мэра звонит в Кремль по вертушке и кричит умоляюще:

— Вам хорошо! Вы виз не накладываете! А меня потомки презирать станут!

Никто не знает, что ему из Кремля ответили, но выскочил он в приемную сияющий и кричит:

— Хрен с ним, хороните Твардовского на Новодевичьем!

И бумагу подписал.

После этого в Союзе писателей прошел слух, что у нашего рассказчика блат в Кремле и он лично составил списки, где и какого писателя в случае кончины хоронить будут.

Ну, тут народ вокруг нашего рассказчика и закружился.

В один из дней появляется Евгений Евтушенко и спрашивает: «А что, Николаич, я в списках есть? А если есть, то на какое кладбище — на Ваганьковское или на Новодевичье?» Рассказчик его, понятное дело утешает, что вы, Евгений Александрович, вам ли о смерти думать? Творите, дорогой вы наш, живите, понятное дело, сто лет.

А Евтушенко не отстает:

— Ты меня не жалей! Ты мне честно скажи! Если меня собираются хоронить на Ваганьковском, ты так и скажи, я пока живой до ЦК дойду, все вопросы решу, только хоронить меня будут на Новодевичьем! Мне-то лично все равно где лежать, там тоже компания неплохая, но народ! Народ ведь не поймет, если автора «Братской ГЭС» похоронят на Ваганьковском!

Рассказчик, понятное дело, ссориться с живым классиком не хочет. Поэтому он ему по великому секрету и говорит, что списки имеются, а хоронить вас, естественно, будут на Новодевичьем. Как вы сомневаться могли, вы же талант земли русской, где же вас еще хоронить!

Ушел Евтушенко успокоенный, а через некоторое время появляется Андрей Вознесенский. Приходит, независимо шарфиком помахивает, заинтересованность определенную проявляет, но вслух ее не высказывает.

Рассказчик, естественно, не выдерживает:

— Что, Андрей Андреевич, интересуетесь, в какой списочек попали?

Вознесенский принимает безразличный вид.

— Да мне все равно, — говорит, — интересно только знать, на какое кладбище Евтушенко включили, чтобы на одном с ним кладбище потом не лежать!

Рассказчику, понятное дело, и с этим ссориться не хочется. Поэтому он дипломатично говорит:

— Как же вы, Андрей Андреевич, могли иное подумать! Конечно же вас будут хоронить на Новодевичьем, а перспективы захоронения Евтушенко на Ваганьковском еще рассматривать будут. К нему Никита Сергеевич серьезные претензии имел. Я Евгения Александровича специально обманул, чтобы человек преждевременно не расстраивался.

Вознесенский ушел просветленный, даже шарф за спину закинул.

Но то ли он кому-то все рассказал, то ли Евтушенко что-то пронюхал, но начался скандал. А скандал, граждане, в писательской среде, это вам не ссора в детском саду. Тут в ход начинают идти и обвинения в моральной нечистоплотности и жалобы в ЦК и ЖЭКи, в общем, такое началось, что нашего рассказчика вызвал к себе руководитель Союза писателей, а им тогда был Марков.

— Вы что себе позволяете! Какие списки, о которых я ничего не знаю? — обрушился он на подчиненного. — Кто вам дал право лично определять, какого писателя и где хоронить?

Это были еще самые приличные слова в начавшемся разносе. Остальные слова, которые доступны человеку, всю свою жизнь положившему на литературную деятельность, легко представит каждый, поэтому в повествовании эти слова можно смело опустить.

Наш рассказчик, понимая, что дальнейшее умолчание истины грозит серьезными неприятностями, своему начальнику во всем признается.

Марков некоторое время сопит, размышляет над услышанным, потом начинает смеяться.