Вето на любовь

— Взаимно, — откровенно жеманно, лживо. Разворот — и подалась та на выход. — Пошли, — кивнула подруге. Спешно подчинилась девушка.

— Погоди! — отчаянно я. Следом.

— Что еще? — раздраженно. Замерла, вновь взор вперила в меня.

— Как там они? Как там… — не смогла договорить.

— Нормально, — все так же грубо. — К выпускному готовится. А че ты ей сама не позвонишь? Спросила бы лично…

— Да я… — замялась, пристыжено опустила взгляд.

Жгучие мгновения выжидания, и неожиданно:

— Понятно. Бывает, — разворот и на выход.

— А Федя? — горестно ей вслед, смертником.

Обомлела Рогожина.

Взор на меня через плечо:

— Да что ему? — гневно. — Посадят. Так ему и надо, идиота кусок.

— В смысле? — окоченело в момент сердце мое. Застыла вокруг жизнь.

— А ты че, не знаешь? — в мгновение расписала ее уста странная, довольная, больная улыбка. Разворот, лицом к лицу: — Попался… на своих темных делишках. С осени — в СИЗО. Суды запоем. Десятка светит, хотя… по-моему, ему и это не поможет. Не дойдет до барана.

— За что? — агоническим шепотом.

— Разбой.

— А Инна?..

— А че она? — гоготом. — Она умная девочка. Сразу бросила его. Ибо нефиг там ловить.

Потемнело в моих глазах.

Ничего уже не видела, не слышала. Не поняла, даже как оказалась одна. Как звонки прозвенели.

Даже как в кабинете на автомате оказалась — тоже не поняла. Слезы нескончаемыми потоками.

И строчки не написала.

Даже толком с доски шапку списать не смогла.

С этой жуткой новостью… казалось, я… умерла.

* * *

Молча встала и ушла.

Донесли. До папы все донесли.

Единственное мое оправдание, которое всем твердила запоем: мне стало плохо. Очень плохо. Невыносимо.

А потому… встала и ушла.

— Молча?! — бешеным ревом. — Никому ничего не сказав?! Ты в своем уме?! А если бы… ты где-нибудь в обморок грохнулась? Под машину попала? Что это за безответственность? Я тебя просто не узнаю! Ванесса! — немного помолчав, прожевывая ругательства, эмоции. Отец. — А ну взгляни на меня!

Подчиняюсь.

Но за пеленой слез уже вновь ничего не вижу.

— Чего ревешь?! — гневно, хотя более сдержано. — Тебе до сих пор плохо? Что стряслось? Поехали к врачу, — попытка схватить меня за плечо — увиливаю.

Лихорадочно качаю отрицательно головой:

— Дело не в этом… — виновато опустила очи.

— Тогда что?!

— Папа… — отчаянно. Стерла живо влагу с лица. Пристально в глаза. Робким шепотом: — Спаси его…

— Кого? — оторопел, немного подавшись назад.

— Спаси… молю!

— Да кого?! — взбешенно, вытаращив очи.

— Федьку… Рогожина, — с всхлипом глоток свежего воздуха. — Ему срок грозит. Очень большой. Очень…

Побледнел до неузнаваемости.

Но мгновение — и затряс головой, будто прогоняя страшное видение.

Нахмурился:

— Это один из этих?! Да?! Из прошлого твоего?! Из тех мра… нелюдей, что с тобой то сотворили?!

— Он там ни при чем! — поспешно. — Пожалуйста! Папа!

— А как же наш договор? — с презрением, давясь яростью. Хотя явно хочет сказать нечто иное, куда более болезненное, грубое. Ранящее. — Вот так ты его выполняешь?! Вот так тебе доверять?!

— Пожалуйста! — отчаянно. Захлебываясь слезами: — Молю! Я на все готова! Всё выполню, что бы когда не попросил! Только спаси! — Миг — и кинулась перед ним на колени, прижав руки к груди: — Умоляю, папочка! Я никогда ни о чем таком тебя не просила! Спаси его!

Ошалел. Забыл, как дышать. Но еще секунды разрывного состояния — и вдруг дернулся. Живо ухватил меня за плечи и силой поднял вверх — поддаюсь. За грудки — и бешено затряс, вопя в лицо:

— Не смей! Никогда больше не смей так унижаться! Ни перед кем и ни ради кого! Слышишь?! — невыносимое, исступленное. Казалось, словно бес в него вселился. — СЛЫШИШЬ?! НИКОГДА!

— Пожалуйста! — смертником. Без Федьки — мне нечего больше терять. И нет, ради чего жить.

Окаменел. Очи в очи, захлебываясь ужасом. С осознанием всего того, что творится вокруг. Со мной.

Еще секунды, минуты зрительного боя — и выигрываю. Я выигрываю. Мотнул головой, выпустил из своей хватки.

Прошелся по комнате, сдирая с лица ладонями напряжение. Миг — и стрелою взор на меня, замершую на собственном суде Фемиды в лице отца.

— Хорошо, — громом. — Посмотрю, что смогу… Но ничего не обещаю.

* * *

— Поздно. Слишком поздно ты сообщила. Там уже все фактически решено. Наверняка сядут. Вопрос только… на сколько.

На выпускной не пошла. И ничьи просьбы не помогли. Даже Аннет на уговоры расщедрилась («это бывает лишь раз в жизни», «не простишь потом себе», «будешь жалеть всю жизнь» и прочие «бла-бла-бла»).

Не смогла. Ничего не смогла… Пусть уже и всё оплачено, и платье давно куплено. Не смогла.

Эти недели, месяцы — сама не своя. Не жила — отбывала.

Было безумно страшно прийти домой и узнать, узнать от отца, что… всё. Конец. Приговор вынесен. И хоть ни о чем больше папа не распылялся, не рассказывал, я знала… знала, что не бросил затею. Что ради меня сделает всё возможное. Но при этом и я все дальше и дальше оказываюсь от Рогожина. Все тверже, крепче и основательнее растет мой долг исполнить старое обещание: и действительно… больше никогда с ними не пересекаться впредь и не напоминать о прошлом.

— Завтра.

От его голоса даже побежали мурашки по телу.