Вето на любовь

— Ну… — многозначительно протянул. Ехидная улыбка. — Так и ты давно не «девочка». Всем известно: замужем, ребенок есть. Но к чему эти условности? — мерный, хладнокровный голос, будто на рынке за кусок мяса сторговывается.

Дернула я ручку. Несмело — тщетно, а затем уже и вовсе откровенно, дерзко.

— Я запер, — насмешливо-надменное. Ядовитое. Шаги неторопливые ближе. — Но… давай договорим.

Окоченела я на месте, осознавая, что птица в клетке…и вряд ли живой уже ей выбраться.

— Простите… но нам не о чем говорить, — бормочу невнятно, захлебываясь жутью. Дрожу. Откровенно дрожу, едва уже не исхожусь от слабости влаги, а руки — те и вовсе начали позорный пляс, выдавая мою слабохарактерность.

— Даже… — заговором, голос перешел на шепот. Еще ближе — вплотную. Но еще не касается, не хватает меня — откровенно наслаждается моим страхом, волнением. Своим предвкушением. — Даже… ради своего Рогожина? Несколько тайных встреч? Никто ничего никогда не узнает.

— Деньги, — сжалась, скрестила я руки на груди, желая хоть немного скрыть свое состояние. Попытка отстраниться от него подальше, не выдерживая, сгорая уже под этим кислотным напором его близости (еще сильнее подалась, прибилась к выходу, к щели в двери). — Деньги — это максимум, что я могу предложить. Сорок тысяч. Даже сорок три, — нервически сглотнула слюну. Хотя уже и сама готова его молить, чтобы бросил затею — отказался. Не верю, вовсе не верю больше этой скотине, хоть он и последняя моя надежда.

Рассмеялся вдруг — отчего еще больше шпоры мороза искололи меня всю. Сердце отчаянно, в агонии забилось. Задыхаюсь.

— Зая, — лезвием по слуху, по рассудку, по нервам с душой. — За такую сумму… тебе тут даже бумажки в толчке никто не подаст, а не то, чтобы… Да и потом, сама понимаешь, я этими делами давно уже не занимаюсь, их не касаюсь. А мои ребята — минимум шестизначные суммы в графе «получено» своего личного счета различают. А с учетом, что там Серебров со своим «синдикатом» замешан, — всё обретает и того иной вид, и как бы родные рубли в валюту уже не переросли. Так что… — доброе, заботливое, вкрадчивое… лживое, мерзкое, гнилое, — хватит ломаться… Иди ко мне.

Но едва только попытался меня обнять, как дернусь, в ужасе взвизгнув:

— Нет! — отскочила в сторону, к окну.

И снова поддался. Не рванул за мной.

Живо ныряю в сумку, достаю оттуда конверт с пятью тысячами:

— Вот вам, — мигом бросаюсь к его столу, швыряю оного в кучу его бумаг, — за беспокойство, и за то, что успели разузнать. Благодарю за всё, но мне пора.

— Подумай, — поспешно, чувствуя, что проигрывает бой. — Ему очень много грозит. Полжизни пройдет… что его, что твоей. Всё равно ж не дождешься.

— Дождусь, — с вызовом в глаза. — Его — дождусь. Выпустите меня… — дрогнул в сомнениях, в мольбе голос, — пожалуйста.

Сверлю, как еще никогда и никого, требовательным, вопящим взглядом. Живой — не дамся. Не дамся, старый к*зел! Из окна выпрыгну! Но не дамся, мерзкая ты, убогая, похотливая тв*рь!

Хмыкнул вдруг. Разворот. Нырнул рукой в карман — и снова движения. Зазвенел ключ в замке, щелкнул затвор.

— Неделя-две… У тебя есть время подумать. Но, а если расскажешь кому наш… «секрет», — обернулся. Сцепились взоры: теперь уже его очередь пронзать меня убийственной чернотой. — Накажу. Всех накажу. Федя, да? Ты, что ли, в честь этого своего… — кивнул головой, — Рогожина назвала?

— Не ваше дело, — невольно грубо, давясь комом лезвий «любезного предостережения». Спешные шаги по кабинету к двери.

За ручку — и дернула на себя:

— Прощайте!

— До встречи… — ядовитое, насмешливое… самодовольное. Явно давая понять, что гордыня так или иначе под прессом обстоятельств будет сломлена.

Не на ту напал, ублюдок.

По крайней мере, пока мне так хочется верить. Хотя и не перечу — игнорирую: молнией в коридор и прожогом помчала на выход мимо удивленной молоденькой секретарши.

* * *

Мучилась. Чего кривить душой, не одну ночь скоротала в жутких, тяжелых рассуждениях. Страх, совесть заживо поедали изнутри.

Ведь по сути… что? Невелика я цаца. И потом, это лишь плоть, лишь физика. Как с Лёней. Как говорится, за плечами уже отличная школа мерзких сношений и насилия.

Хотя нет… Нет. Даже с Леонидом это было иначе, чем здесь.

Но почему я? Почему?! Чай, не красавица! Особенно теперь, после родов и всех этих стрессов. Неужто… мысль, желание от**ахать во всех позах дочку Соколова, по совместительству жену Сереброва, настолько возбуждает, что вовсе сметает все принципы приличия, адекватность… совесть, стыд? Неужто некая зависть или неприязнь… стоит того, чтобы так опуститься? Или Он и был всегда таким? Гнусным, ушлым, гнилым в душе? Или они все здесь такие? Подчистую? А не только… «синдикат» Серебров-Матросов-Буторин? И какой тогда мой отец был на самом деле? Для меня — идеал, а для остальных? Демон?

Или Аннет бы не полюбила такого? Или она… одна из жертв подобного нахального «соблазнения»? Может, она вообще его ненавидела? Может, их союз — некая месть? А смерть его — благодать?