Веточка из каменного сада

Сергею, кажется, нездоровилось, и все же мы вышли на прогулку. Пронзительный холод овевал и обжигал щеки. Мы шли по бронзе и меди пожухлой травы, оправленной в белизну. На каждой былинке, на каждом листке — сверкающий припорох инея, больно глазам, и все-таки сладко и погибельно замирает сердце от скорбной, торжественной, прощальной красоты!

Мы почти дошли до леса, когда Сергей сказал:

— Не могу. Постоим немного, посмотрим…

И мы стояли молча. Потом он обернул ко мне лицо, — какие у него были глаза! И я услышал его задыхающийся шепот:

— Не могу… Все, что есть во мне… и эта тоска! И дрожь счастья как паутинка на ветру. Как сделать, чтоб выплеснуть и чтоб не пропало, а пело, звенело — с ветром, с листвой! Чтобы слилось — было, как это небо, как ветер! И так же обожгло, как ее рука тогда, прощаясь… Чтоб сердце вдруг взлетело на страшную высоту… на край обрыва!

Я замер. Какой-то мистический страх сковал меня. Может быть, они родятся сейчас, единственные строки, кристалл мировой Поэзии. Те, что проникнут в любое сердце. Ошеломят. Прославят Человечность…

Тихо было в поле. Вставало солнце, и с тончайшим звоном осыпались иголочки инея.

— Вот, — сказал Сергей. — Я скажу так — и лучше я знаю, нельзя.

И, задохнувшись, застыв на немыслимой высоте волненья, я услышал, как он прошептал:

Роняет лес багряный свой убор.
Сребрит мороз увянувшее поле.

Оранжевая пыль

Далеко, у горизонта, в пепельном сумраке вздрагивали зарницы. Ветер промчался по долгой протяженности коридора, выплескивая наружу занавески.

По всему зданию начали закрывать, зашторивать окна: беспокойное зрелище — гроза.

А мне прежде нравилось это единоборство слепящего света и слепящей тьмы. Прежде — до той самой ночи, о которой лучше не вспоминать, потому что все, случившееся тогда, не поддается ни геометрически точным построениям разума, ни дерзким, вплоть до пределов возможного, допущеньям; не прикрывается успокоительными соображеньицами здравого смысла, сколько ни притягивай их за уши, ни тасуй и ни варьируй.

Было бы прекрасно — забыть, подвести черту, постановить четко и непреложно: считать такие-то события несостоявшимися. Но та ночь не зачеркивается — живет в моей памяти, причудливо и грозно преображаясь, повторяется в снах.

…Вечер был непогожий, а мне работалось. По временам я вставал из-за стола и подходил к окну, вглядываясь в глубину сада: что там творилось!

Под шквальными ударами ветра вспружинивались, замирали и, отпущенные на волю, медно звенели ветви деревьев. Большая электрическая лампа, висящая над аллеей, яростно дирижировала пляской рваных теней. Внезапно через все пространство неба над садом огненно вызмеилась молния. Грохнуло, как выстрел в ухо, и в тот же миг погасли фонари в саду. Погасли и окна в корпусе напротив.

Я не беспокоился, зная, что через несколько минут включат аварийную систему освещения. Но вместо того хлопнула дверь, и задыхающийся голос сестры Гошевой произнес:

— Доктор, Ильина нет в палате! Его нигде нет!

Наверно, я сумел бы ее одернуть сразу, если б не воздух этой ночи, пронизанный электричеством до того, что теснило в груди… и если б не стоял еще во внутреннем слухе воспаленный шепот Мальчика, сжигаемого жаром невозможной мечты: «Бежать по дороге, уходящей за горизонт… Проскользнуть между лентами молний… в синеву ночи… Растолкать облака, — и съехать по наклону радуги на луг, орошаемый ливнем, под свежее, омытое, прохладное солнце…»

Словом, я ринулся бежать по темным коридорам, выставив вперед руки, сотрясаемый ударами сердца…

Я толкнул дверь его палаты осторожно, чтоб не потревожить, — ведь Мальчик был там, он не мог быть ни в каком другом месте, даже предположить нечто подобное было абсурдом… (А зачем тогда я бежал?)

В открытое окно рвался ветер, стрелял занавесками. Вспыхнула молния, близко, ярко, словно лампа-«блиц». И в ее свете я увидел совершенно отчетливо: постель Мальчика пуста.

Мне не хватило воздуха, и все провалилось куда-то…

Очнулся от резкого ощущения холода: я стоял у окна, в лицо мне били косые струи ливня. В палате уже горел свет. Я знал, что надо оглянуться, и не мог. Наконец, вытер лицо краем шторы и повернулся.

Мальчик лежал в постели, закутавшись с головой в простыню, белый, неподвижный кокон.

Никогда еще в жизни с таким нестерпимым восторгом я не говорил себе, что я — круглый, законченный идиот.

Во время утреннего обхода сестра Гошева, которой еще вчера было высказано все, что она заслужила, проскользнула мимо, явно что-то пряча; что там у нее было прижато к боку и прикрыто полой халата? Я решил не гадать об этом, просто — не замечать: великодушие изливалось из меня полноводной рекой. Ведь все было пустяком — по сравнению с тем, вчерашним, мгновенно поработившим меня, нелепым страхом…

Я навестил своих больных, оставив Мальчика на конец обхода.