Ветряные мельницы надежды

Я почти никогда не чертыхался в присутствии отца. Сквернословие в нашем доме было под запретом. И конечно, я ждал хорошей взбучки. Однако ругань почему-то сошла мне с рук. Он начал орать про другое: чтоб я не смел перекладывать вину на него, потому что он всем для меня жертвует, а я напортачу и рад радехонек.

А я заорал — мол, напортачишь тут, когда на тебя так наседают.

А он заорал — кто, мол, на меня так уж наседает? И чего такого сложного он от меня требует? И почему это я до сих пор справлялся и вдруг на тебе — с бухты-барахты отключил мозги? И почему бы мне просто не признаться, что со мной что-то не то происходит? И кстати — что со мной происходит?

А я заорал:

— Есть о чем подумать, вот и все!

И вдруг в комнате так тихо стало, до жути, и я подумал: «Тьфу, вот дерьмо. Все-таки вляпался».

Отец снова заговорил. Спокойным голосом. Ненормально спокойным голосом.

— Отлично. Ну и о чем же ты думаешь?

— Не скажу.

Снова мертвая тишина. У него на висках вены вздулись и забились часто-часто.

— Почему?

— Потому что это мои мысли, а не твои.

Угу, сам знаю. Где была моя голова, спросите? Ну не мог я больше всего этого выносить, понимаете? И терять мне было нечего. Обычно я старался держать язык за зубами ради мира в доме. А какой уж тут мир, после всех этих криков.

Я ждал от него продолжения, но он вроде слишком сильно расстроился — до того расстроился, что даже сказать ничего не мог.

Тогда сказал я:

— Что ты будешь делать, когда мне исполнится восемнадцать? В восемнадцать лет я смогу выйти за эту вот дверь и больше не вернуться. И ты меня не остановишь.

— Выйти-то ты можешь. А куда пойдешь? — опять заорал он. — Ты понятия не имеешь, как там себя вести, вот за этой дверью. Ты мира не знаешь!

Я покачал головой и процедил:

— Интересно, кто в этом виноват?

— Что ты сказал?

Но я лишь снова покачал головой и пошел к двери.

— Что ты мне сейчас сказал, Себастьян?

Я взялся за ручку двери.

— Себастьян! Не смей уходить! Я тебе запрещаю!

Я потянул за ручку, открыл дверь и с треском захлопнул за собой. Похоже, я впрямь был сыт по горло.

Пройдя ступенек десять, я повернулся и поднялся назад в нашу квартиру.

— А! — сказал отец. — Я знал, что просветление наступит.

Я не ответил. Прошел в свою комнату, достал письмо бабушке Энни из-под клавиатуры — я его туда специально спрятал, — сунул в карман и так же молча вышел из квартиры. Даже не посмотрел на отца. Зато дверью грохнул что было сил.

* * *

Открыв дверь, Делайла глянула на мое лицо — и тут же прижала меня к себе.

— Ах, сынок, сынок… — пробормотала она. Я чувствовал ее ладони у себя на спине. Почему никто так не обнимал меня раньше? По крайней мере, я не помню. Кажется, ко мне и прикоснулись-то впервые только несколько дней назад. — Давай-давай, заходи, все мне расскажешь. Или хочешь пройтись? Или все-таки лучше дома посидим?

— Лучше погуляем.

И Делайла похромала на кухню — там у стенки рядом с холодильником стояла ее палка.

— Просто не знаю, чего он от меня хочет, — говорил я, стараясь не плакать. Очень было бы стыдно разреветься перед Делайлой.

— А я догадываюсь. Того, чего сам не получает от жизни. Пустоту в собственном сердце люди стараются чем-то заполнить. Вот чего хочет от тебя отец. Но не получит, сынок. Никогда не получит, потому что залатать свою дыру за чужой счет не выйдет. А люди все равно попыток не оставляют, хотя ничего это не приносит… кроме страданий. — Она приковыляла назад, уже с палкой в одной руке и этим своим потешным веером гейши в другой. — Давай-ка тебя выгуляем, сынок. Станет лучше, вот увидишь.

Я вытащил из кармана письмо, показал ей. И сказал:

— Надо будет купить марку и отправить. Только я сначала хотел разрешения спросить. Я ваш адрес дал… можно?

Делайла глянула на конверт — и сразу все поняла.

— Сынок, сынок! — Она до того была довольна, что даже ахнула. — Есть, значит, надежда! А марку-то я тебе прямо тут и дам.

* * *

— Мне хочется фильм посмотреть, — сказал я.

— Запросто, — кивнула Делайла. — Какой?

Мы как раз свернули за угол Лексингтон-авеню, и я уже мог разглядеть почтовый ящик в паре домов от нас. Кажется, ничего более страшного, более опасного, более красивого, чем этот почтовый ящик, в целом квартале не было. Да что там в квартале — в целом мире.

— Тот, где парень по стенам танцует.

— Ага. Думаю, это «Поющие под дождем». Или «Поднять якоря». Или «Королевская свадьба». Хотя нет, Дональд О’Коннор в «Королевской свадьбе» не играл, а я почти уверена, что на стенах танцевал Дональд О’Коннор. Если только не Фред Астор. Или Джин Келли? Нет, точно Дональд О’Коннор. И определенно в «Поющих под дождем».

— А у вас он есть?

Почтовый ящик приближался. С каждым нашим шагом к нему он выглядел все опаснее.

— Нет, но это не вопрос — заглянем в видеотеку и возьмем.

— Правда?

— Конечно, сынок. Хотя… Даже не знаю, стоит ли брать «Поющих»?.. Там много танцев, мюзикл старый, пятидесятых годов. Тебя еще и на свете-то не было. Может, что другое посмотришь?

— А этот фильм про что?

— Про любовь.

— Тогда я хочу его посмотреть.

— Идет. Как скажешь, сынок.

— Ее зовут Мария.