Ветвь Долгорукого

– У вас из Чернигова, а у нас из Киева… Псковичам это зело не нравилось!.. Мой дед Всеслав воевал с Киевом… Знаешь, почему моего деда Всеслава Чародеем называли?

– Нет, – чувствовал Олекса, как у него покраснели щеки, как горят уши: что ни спроси – плохо или совсем не знает: стыдно!

– Тогда слушай, пока монастырская братия молится, расскажу…

И Давид Святославич с упоением не только этому еще сопливому пареньку с Десны, а всей библейской пустыне стал рассказывать о своей родословной, о славном Всеславе Чародее, его схватках с литовцами, которые внезапно из лесов на конях с длинными копьями налетали на пограничные русские поселения, грабили их и вновь трусливо прятались в лесных чащобах – попрубуй найди и отомсти! С горечью вспоминали в Полоцке битву на Немиге и не столько поражение полочан, сколько коварство киевлян, предательски захвативших в плен Всеслава, его темницу в Киеве и восхождение на престол великого князя.

– Люди видели сегодня Всеслава с отрядом в одном месте, а наутро его видят уже за сотню поприщ в другом месте… Удивлялись! – с откровенным восхищением говорил князь, не глядя на Олексу, а словно перед ним было множество народа. – Говорили: Всеслав превращался в волка и отряд вслед за ним, потому-то за ночь преодолевал большие расстояния… Из Киева выезжал при заходе солнца, а до восхода, петухи еще не успевали прокукарекать, он был уже в Тмутаракани… Нет, я уважаю киевских князей, Мономах мой дед родной, хотя Всеслав, что бы ни говорила Ефросинья, мне ближе и дороже, – продолжал Давид Святославич, а вот Мстислав, родной брат моей матери Софии… Что тут можно сказать: выслал моего отца Саятослава Всеславича в Константинополь, вслед за ним уехала и моя мать, дочь Мономаха… Выслал за то, что не пошли полочане в очередной поход против половцев: степь, мол, от нас далеко, а у вас она под боком – сами управляйтесь… Виноваты? Разумеется. Русь надо оберегать, она у нас одна, но и наказание слишком уж жестокое, не правда ли?

– Правда, – машинально ответил Олекса, хотя не разбирался в сложившейся тогда обстановке и взаимоотношениях между Киевом и Полоцком.

– По пути сюда мы на длительное время задержались в Царьграде, – сбавив эмоциональный накал, уже более спокойно продолжал князь, – знакомила нас с городом Евпраксия, она, тогда еще Звенислава Борисовна, была сослана сюда с семьей великим князем Мстиславом… Потом вернулась, приняла схиму… Побывали мы в храме Софии – чудо! Ходили на кладбище, отыскали могилу моей матери Софии Владимировны, отслужили панихиду, а могилы отца там нет… После изгнания из родного Полоцка он служил в армии Византии, сражался с турками-сельджуками и погиб, смыл свой грех, что не пошел тогда на кипчаков… Где похоронен – неизвестно… Земля ему пухом! – Давид Святославич трижды перекрестился, негромко говоря, подняв глаза к небу, которое после захода солнца стало быстро темнеть и светлыми крупинками звезд покрывать землю: – Господи, прими его в Царство Небесное и в свое святое воинство… Видели еще могилы бывшего посла в Византии Георгия Творимирича, его жены Ариадны, а среди царских захоронений набрели на надгробие первой русской женщины-лекаря Добродеи, дочери великого князя Мстислава, она первой на себе проверяла новые лекарства из трав и оттого умерла… Ради жизни других пожертвовала своей жизнью… Добродея была выдана замуж за царевича Алексея и названа Ириной… Так вот, Олекса! – И после длительной паузы, когда уже возвращались в монастырь, глубоко вздыхая, он сказал: – За сестру Ефросинью боюсь… Слова ее, сказанные ею еще в Полоцке не только мне, но и провожавшим ее братьев Василько и Всеславу, а также всем собравшимся: «дойти до Святого Града Иерусалима и поклониться Гробу Господню и всем Святым Местам, видити и целовати и тамо живот скончати» в сердце моем каленым железом горят… Особенно последние слова: тамо живот скончати… А я хочу ее в Полоцк вернуть и, если Господь решит взять ее к себе, там похоронить в ее любимом Спасском монастыре…

Когда они возвращались, у ограды обители их встретил встревоженный Иларион.

– Батюшка Давид Святославич, Ефросиньюшка и Евпраксиньюшка беспокоиться стали…

– Как Ефросиния? – на ходу бросил князь.

– Одному Богу известно как, – невнятно ответил Иларион, открывая калитку в ограде.

Утром Олексу разбудил Иларион.

– Вставай, присный[102], пора, – качал за плечо Иларион парня. – Солнышко-то уже уморилось вверх подниматься, а ты все нежишься, греховодник…

– Спалось так, отец Иларион, что даже снов никаких не видел, – потягивался и широко зевал Олекса, – а-га-а…

– Брашно[103] давно на столе, – с неподдельной отцовской любовью смотрел Иларион на сильное, молодое тело Олексы, – вкупе[104] есть будем…

Олекса спрыгнул с лежака, еще раз потянулся, подняв руки, потерся о косяк двери спиной.

– Чешется, – усмехнулся он, – русской бани нет – беда-а… Березовым веничком бы – ах!

– Говорят, апостол Андрей Первозванный наши бани любил…

– Еще бы! – воскликнул Олекса. – Как их можно не любить!..