Вежливые люди императора

Адмирал Паркер, наблюдая за этим кровопролитным сражением, совсем пал духом. Через три часа после начала боя он приказал поднять «сигнал № 39», который означал «Выйти из боя». В это время я находился на юте «Элефанта». Вражеские ядра крушили рангоут корабля, и меня осыпало щепками от раздробленных и изломанных мачт и рей. Командир «Элефанта» Фолей, получив сообщение сигнальщика о распоряжении адмирала Паркера, вопросительно посмотрел на меня. Я же решил сделать вид, что сигнал этот меня не касается.

– Фоллей, – сказал я, – вы ведь знаете, что у меня только один глаз, и следовательно, я имею полное право быть иногда слепым.

Потом я приложил подзорную трубу к правому глазу, поврежденному во время неудачного штурма корсиканской крепости Кальви, и добавил:

– Клянусь, я не вижу сигнала адмирала Паркера. Оставить висеть мой сигнал № 16[44]. Усилить огонь и прибить сигнальные флажки, если нужно, к брам-стеньге.

Я знал, что, выполняя приказ адмирала Паркера, я бы загубил все свои корабли, уже потерявшие половину рангоута. Они просто не смогли бы выбраться из Королевского прохода. Форт «Трекронор», еще не потерявший своей боеспособности, не дал бы нам продвинуться по этому чертову проходу и перетопил бы мои корабли один за другим.

Впрочем, как я уже говорил, Господь снова оказался на стороне нашей старой доброй Англии. Датские корабли стали выходить из строя, и огонь, который они вели по моей эскадре, постепенно утих. Пожар на флагмане вражеского флота «Даннеброге» разгорался все сильнее и сильнее. Языки пламени уже вырывались из пушечных портов, и коммодор Фишер перенес свой брейд-вымпел на другой корабль – «Гольстейн». Уцелевшие члены команды «Даннеброга» обрубили якорные канаты, и пылающий датский флагман медленно стал дрейфовать в сторону берега.

Плавучие батареи, почти прекратившие пушечный огонь, тем не менее не сдавались. Когда шлюпки с призовой командой пытались приблизиться к ним, чтобы поднять британский флаг, по ним с этих батарей датчане открывали меткий ружейный огонь.

А на левом фланге дела наши были совсем плохи. Как оказалось, там находился сам кронпринц, который своим появлением заставил датчан сражаться с еще большим упорством. Мне так и не удалось полностью выполнить свою задачу – подавить вражескую оборону и заставить Копенгаген выкинуть белый флаг.

Что ж, я не гордый – поднять переговорный флаг могу и я. Надо было выиграть время, и я направил Фредерика Тезигера, капитана, несколько лет прослужившего на русском флоте и исполнявшего обязанности моего адъютанта, с письмом к кронпринцу.

Я решил припугнуть датчан и написал в своем послании следующие строки: «Если стрельба по нам будет продолжаться, то я буду вынужден предать огню захваченные мною датские суда и не буду иметь возможности спасти жизни тех храбрецов, которые их доблестно защищали». То есть я пообещал, что сожгу пленных датчан в случае, если кронпринц не примет мое предложение.

Но кронпринц не знал, что я откровенно блефовал: на тот момент мы еще не захватили ни одного датского корабля, и пленных датских моряков у нас не было. Вечером было заключено 24-часовое перемирие, и мы занялись снятием с мелей кораблей и срочной починкой тех из них, которые получили самые серьезные повреждения и едва держались на воде.

Потери в экипажах эскадры были просто ужасающими: убитыми и ранеными мы потеряли около 1200 человек – на 300 больше, чем в ожесточенном сражении с французским флотом в устье Нила. На некоторых кораблях вышло из строя до половины команд.

Не дожидаясь, пока датчане придут в себя, я приказал воспользоваться перемирием и велел захватывать датские боевые и торговые корабли. Ну, и самое главное – дорога на Балтику стала для нас открыта. После ремонта кораблей эскадры и пополнения убыли ее экипажей можно будет следовать в гости к русским – прямиком в Ревель.

24 марта (5 апреля) 1801 года. Санкт-Петербург.

Адмирал Федор Федорович Ушаков

Я въезжал в столицу Российской империи под колокольный звон. Наступил праздник Воскресения Христова, и мне вдруг неожиданно вспомнился умерший десять лет назад дядя, иеромонах Санаксарского монастыря Феодор, в миру Иван Ушаков. Ох, как порой я ему завидовал – хотя в молодости и его не минул царский гнев: в монахи из преображенцев он был пострижен насильственно, в присутствии самой императрицы Елизаветы Петровны. За что и почему? Бог весть. Сам дядя об этом говорить не любил, а выпытывать у него я не решился.

А сейчас меня вызвал в Петербург император Павел Петрович. Царский рескрипт привез усталый фельдъегерь. Я попытался было узнать у него о причине столь спешного вызова, но поручик, спавший с лица и с красными от бессонницы глазами, лишь разводил руками.