Везунчик

Антон уже не понимал, куда и зачем бежит: оглушенный со всех сторон криками, выстрелами и взрывами, он старался не отстать от товарищей, от Кирюши, чья спина маячила впереди. И вдруг до него дошло, пронзило, что вот этот человек не только свидетель его теперешней жизни, но и свидетель того, послевоенного будущего! Он, только он будет знать его фамилию, и еще не известно, как себя поведет в случае чего. Решение принял быстро, не раздумывая. На секунду замер, с колена, поймав в прицел широкую спину товарища, выстрелил. Кирюша еще сделал несколько шагов вперед, споткнулся раз, другой, выронил из рук винтовку, рухнул лицом в траву. Не останавливаясь, пробегая мимо, почти в упор послал пулю в голову. Для надежности.

Рота залегла, опять стала окапываться. На этот раз Антон рыл окоп лежа: стрельба со стороны партизан не прекратилась, а, напротив, только усиливалась с каждым мгновением. Особенно допекал огонь с березняков, во фланги наступающим. Не могли помочь и бронемашины: несколько из них, что осмелились приблизиться к передовой партизан, уже горели, выделяя черные, густые клубы дыма. Залегли и немецкие солдаты. Атака захлебнулась.

Передышка длилась недолго: была дана команда роте сосредоточиться на правом фланге. Теперь она наступала не на Пустошку, а на заросли березняка, что справа.

Растянувшись цепью, пошли в атаку. Антон шел, пригибаясь к земле, стрелял в сторону противника, орал со всеми вместе.

– А-а-а-а! – бежал, не чувствуя под собой ног.

И вдруг сквозь взрывы, грохот, крики, донеслось «ура!» со стороны противника – партизаны тоже пошли в атаку.

Щербич видел, как поднялись они, выскочили из окопов, двинулись навстречу роте. Антон непроизвольно замедлил шаг, стал оглядываться по сторонам, искал и не находил своих товарищей! В мгновение охватил ужас! Оглянулся, увидел, как, пригнувшись, отступала рота на исходные позиции, как преградили ей дорогу немецкие солдаты.

Пал на колени, и на четвереньках пустился вдогонку за своими, пока не натолкнулся на залегшего командира роты.

– Стой, сука, застрелю!

Щербич упал, в спешке стал искать укрытие, выдернул из-за пояса лопатку, и в который раз за сегодняшний день, начал судорожно окапываться.

– Los! Los! – команда на чужом языке снова подняла Антона в атаку. Впереди стреляли партизаны, сзади – вели огонь немцы.

Что-то горячее, жгучее, ударило по ноге, она перестала повиноваться, подкосилась, а тут еще в груди вдруг стало тепло, хорошо, земля побежала навстречу, закружилась, встала на дыбы, рухнула обратно.

Антон пришел в себя, лежал, прислушиваясь к боли в правой ноге, в груди. Не хватало воздуха, хотелось вдохнуть полной грудью, но что-то острое, с рваными краями, пронизывала ее насквозь, отзывалось в голове, в мозгах, во всем теле. С трудом открыл глаза: темень окружала его, не мог понять, вспомнить, что с ним, где он. Потихоньку, мелкими глотками дышал – так было легче, можно было терпеть. Что-то густое, пополам с песком не давало повернуть язык, вдохнуть полной грудью. Поднял руку, поднес ко рту, пальцами выковырял сгусток крови с песком. Хотелось пить. Все, вспомнил – атака, Пустошка, Кирюша, «ура». Поискал фляжку на боку – ее не было или не нашел. Попытался сесть, острая боль пронзила тело насквозь, в глазах сверкнул огонь.

Веки тяжелые, не хотят открываться; что болит, определить трудно – болит все! Тяжело дышать, ох, как тяжело дышать! Мысли появляются, сил нет удержать их. С трудом, но открыл глаза: где-то высоко, высоко что-то светиться, много – много светлячков. Или искры в глазах?

Опять поднял веки – солнце слепило со стороны ног, над землей. Закрыл их. Долго лежал, прислушивался к себе, вспоминал. Вспомнил; болело все тело, хотелось пить. Казалось, если вот сейчас, сию минуту не глотнуть воды, сердце не выдержит, остановиться.

Откуда взялись мухи? Чувствует, как ползают по лицу, залазят в нос, в рот, сил нет согнать, даже сдунуть со рта. Попытался пошевелить рукой – шевелится. Поднес к лицу, согнал мух, открыл глаза. Солнце уже светило из-за головы – значит, вторая половина дня. Какого дня? Когда наступали, или уже другой? Стал вспоминать, снова вспомнил. Еще раз попытался сеть – боль пронзила, в глазах засверкали огоньки, огненные круги понеслись в бешеном танце, но отпустило, прояснилось в голове, в глазах. Осталась боль в правой ноге, и разрывающая страшная боль в груди.

Сел, уперев руки в землю, глянул перед собой: впереди виднелся березняк, в который так настырно, так сильно хотела попасть их рота, слева – Пустошка. Покрутил головой: рядом лежала винтовка, штанина на правой ноге выше колена превратилась в панцирь, по которому ползали мухи. Поискал вокруг себя фляжку с водой – ее не было. Антон знает, помнит, что она была, была, а найти не может. С Кирюшей ходили к роднику за Пристанью, наполнили ключевой водой, а теперь, когда надо, ее нет. Потрогал грудь: от резкой боли рука одернулась, сохранив на ладони панцирную жесткость кителя. Как тяжело дышать: при каждом вдохе из горла вылетает то ли скрип, то ли писк, то ли свист. Пить, пить, где же фляжка? Нет ее.