Везунчик

Он давно уже изладил перегородку в доме, отделив их с Дашей спальню от зала, не забыв и про бабушку. У нее теперь была своя комнатушка, «закуток», как она ее называла, и очень сильно гордилась этим. Прежний-то домик бабы Моти, что у кладбища, снесли с лица земли еще во время боев. Сразу после освобождения она побежала к нему, а вскорости вернулась вся в слезах, сумная, молча сидела среди грядок, к себе никого не подпускала. Наконец, Егор не выдержал, привел ее в дом, успокоил, пообещав смастерить и ей уголок. Что потом и сделал.

Сплошным забором отгородил весь участок, включая и то место, где стоял сгоревший флигелек бывшей хозяйки бабы Нади. Печку разобрал по кирпичику, очистил, аккуратно сложил, прикрыл от дождя и снега. Пригодится. К осени и огород расширил, вскопав всю свободную землю.

Дом постепенно пополнялся мебелью, хорошей посудой. Но Егору было этого мало. Хотелось жить на широкую ногу, да понимал, что так не будет, нельзя. А если и случится, то только тайком, втихаря, не привлекая к себе никакого внимания. И вот так работать, гнуть спину, рвать жилы за-ради куска хлеба – нет, это не для него!

Надо что-то придумать, но что? Как-то обмолвился при бабушке Моте, что устал уже от работы. Так она долго не думала, а ухватила за рукав, увлекла к себе в закуток, и зашептала, оглядываясь вокруг.

– Война заканчивается, милок. А людям что сейчас надо? – и сама же ответила. – Поесть, попить, да одежку хорошую сносить. Вот об чем думать надо, Егор Кондратьич! А ты подай, предложи им чего хотят, а они и благодарны тебе за это будут! Вот так-то, голуба. А ты думай, думай, вижу, голова у тебя на месте. А я помогу, если что.

Несколько раз Булыгин уже сходил на рынок, потолкался, поприценился к тому, к другому, и пришел к выводу, что самое ходовое сейчас – еда и одежда. Поизносился народец, желает чего-то нового. Ну, про еду и речи нету. Вот только что он сможет предложить этому народу? Думай, думай, Егор Кондратьевич!

А пока натаскал во двор проволоки, ровнял ее, потом из нее же рубил гвозди. Они теперь были в самом ходу – люди строились, ладили свои домишки. Баба Мотя выносила на рынок самодельные гвозди, сбывала безо всяких проблем быстро. Но этого было мало Егору, душа требовала чего-то еще, более существенного, и чтобы самому уже руками не работать, а зарабатывать головой, руководить.

– Егор Кондратьевич, – баба Мотя попила чаю, сидела, ждала, пока молодые поужинают, чтобы убрать со стола, да помыть посуду. – Вижу, душа твоя мается, неспокойная. Может, послушаешь меня, дуру старую? Вдруг что-нибудь и толковое обскажу?

– Ну-ну, я слушаю тебя, – Егор откинулся на спинку стула, чистым полотенцем вытирал губы, усы, бороду. – А чего бы и не послушать.

Бабушка сдвинула в сторону от себя чашку, облокотилась на стол и заговорила, попеременно обводя взглядом Дашу и Егора.

– Не всегда меня кликали бабой Мотей, милые мои, не всегда. Когда-то я была Матреной Ильиничной, так уважительно меня называли во всей округе. А почему? – бабушка замерла, как будто ожидая ответа, но не дождалась, и продолжила. – А потому, что была я, детки мои, белошвейкой! Бе-ло-швей-кой! – раздельно, по слогам произнесла, подняв к верху скрюченный палец. – И неплохой, чтоб вы знали. Ко мне не гнушалась ходить и жена городничего, и из гимназии дамы в очереди стояли. Вот так-то вот!

– победно закончила она.

– Ой, как интересно! – Даша с восхищением смотрела на бабушку.

Егор молчал, сидел, прикрыв глаза. Он где-то уже подобное слышал. Вспомнил, что когда-то в той, прошлой жизни одна женщина уже говорила ему что-то похожее.

– Дальше-то что? – поторопил старушку, не открывая глаз.

– А дальше – как во всех: революция, белые-красные, красные-белые, такая круговерть началась, что уму непостижимо, – баба Мотя опять на мгновение замолчала. – Дети в голодные годы померли, мужа расстреляли еще в Гражданскую войну, царствие им Небесное, – она перекрестилась, кинув мимолетный взор в угол на икону. – А я, вот, почему-то, осталась на этом свете.

– Ишь ты, мастерица! – то ли восхитился, то ли укорил Егор рассказчицу. – А мне-то что с этого?

– А ты дослушай, – обиделась бабушка, поджала губы, и даже смахнула невидимую слезу с глаз. – Так всегда молодые – не дослушают, а перебивают.

– Ты прости, прости его, бабушка, – Даша вылезла из-за стола, приобняла за плечи старушку, коснулась щекой ее волос. – А вы, Егор Кондратьич, помолчите! Умейте слушать!

С некоторых пор Даша стала командовать мужем, даже покрикивать, и, что самое удивительное, он полностью подчинился ей, и с видимым удовольствием исполнял все ее капризы.

Со временем то отчуждение, что были в первые дни их совместной жизни, прошли, Даша то ли смирилась, то ли свыклась со своим новым положением, но уже относилась к Егору вполне терпимо, отвечала по ночам на его ласки, а вот называла его только на «вы».

– Извини, баба Мотя. Обидеть тебя уж точно не хотел, – Булыгин дотянулся рукой до старушки, тронул ее за плечо. – Извини, пожалуйста!