Везунчик

Чтобы снять с себя такую головную боль как расчет с рабочими, полностью переложил эту работу на Матрену Ильиничну. Вот тут-то ее радости и гордости не было предела.

– Уважил, уважил, Егор Кондратьич! На равных меня держишь. Вот за это верна тебе буду по гроб жизни! – и низко поклонилась. – А за себя не бойся – твою копейку я из любого горла вырву, и тебе в зубах принесу!

По ночам не закрывались двери у Булыгиных: кто рулон материалу принесет, кто за расчетом придет, кто уже готовый товар забирает.

И вообще, тащили им в дом разное, а Егор не брезговал, брал, складывал в укромных уголках, в надежде, что запас беды не чинит, и все в хозяйстве пригодится. Происхождением товара не интересовался, биографии продавцов не спрашивал.

Ближе к весне 1945 года, когда по железной дороге уже давно ходили поезда до Минска, решил съездить в столицу, разузнать, проверить, что там и как. Пора было выходить на более высокий уровень. Знакомый барыга дал адресок своего дружка, что жил в пригороде Минска, черкнул тому письмо-рекомендацию. Вот с ним-то в кармане и направился Егор на вокзал.

Оделся тепло, но неброско. По ночам еще подмораживало, зато днем ручьи уже ревом ревели по улице, скатываясь до Березины. Хорошие хромовые сапоги, поддевка на ватной подкладке, правда, на голове – солдатская шапка-ушанка. Новая, со склада.

Ношеными вещами Егор в последнее время брезговал, отдавал бабе Моте, та сбывала их кому-то, только взамен приносила денежки. До золотишка бабку не допускал, сам вел расчеты, где пахло золотом. Боялся, что могут обмануть старую, втюхать латунь. В последнее время мастеров развелось уйма, которые колечко с гильзы патронной выдадут за чистый благородный металл. Только успевай крутить башкой – так и норовят урвать, объегорить, на чужом горбу в рай вскочить. Тут надо ухо держать востро!

Узелок с едой переложил себе на колени, расправил бородку, пригладил ее, натянул шапку на глаза, решил, было, вздремнуть до прихода поезда. Прислонился к стеночке на корточках, как чьи-то сильные руки схватили, оторвали от земли, больно ударили спиной о кирпичную стенку разрушенного вокзала.

– Ну, здравствуй, Антон Степанович Щербич! – до боли знакомый голос заставил замереть сердце, спазм перехватил горло, нарушил дыхание.

Открыл глаза – Васька Худолей! В милицейской форме одной рукой держал за плечо, а другой – пистолетом упирался прямо ему в грудь. Боль от вывернутых назад рук пронзила все тело так, что он вскрикнул – незнакомый милиционер уже скручивал веревкой запястье за спиной. Внизу живота вдруг появилась слабость, и что-то теплое и мокрое побежало по ногам в новые хромовые сапоги.

– С прибытием, Антон Степанович!

Глава шестая

Щербич проснулся от холода, а еще сильно болели бока от цементного пола, на котором спал. Повернулся, сел, обхватил колени руками. Вокруг лежало несколько человек, храпели, тяжелый спертый воздух висел в камере. Сквозь узкое зарешеченное окошко под потолком пыталось заглянуть солнце, но передумало, сместив свои лучики с потолка на стенку, а потом и вовсе убрало их куда-то на волю. Но все равно в камере стало намного светлее. Начинался новый, очередной день в тюрьме районного центра.

Его привезли сюда из Бобруйска неделю назад. До этого были допросы в тамошней тюрьме. Там же постригли, сбрили усы и бороду. А потом сюда, в райцентр.

Как сказал новый следователь, здесь его ждут некоторые уточнения, очные ставки. И суд. Военно-полевой суд. Вчера дал прочитать выдержки из Положения об этих судах, где черным по белому сказано, что Антона ждет если не виселица, то расстрел точно. Мол, руки твои, Щербич, в крови местных жителей. А они сколько крови ему попортили? Это судом учитываться будет? На расправу вы все горазды, а вот чтобы понять – кишка тонка.

Размышления Антона прервал бородатый мужик, которого кинули в камеру вчера вечером.

– Слышь, лысый! Постучи в дверь – до ветру пора.

– Сам не пробовал? – огрызнулся Щербич. – Или руки-ноги не работают?

– Ты что, не понял? – бородатый сел на пол, уставился на Антона. – Или у тебя есть запасная голова? Я ж ее откручу!

Антон был наслышан о тюремных нравах. Еще покойный дядя Кирюша Прибытков не раз рассказывал про тамошние законы. А тут вдруг смешалось все в кучу: и неожиданный арест; и брошенное дело в Бобруйске; и ожидание суда со смертельным приговором. И этот бородатый придурок, что возомнил из себя что-то или кого-то. Ярость затмила разум, как будто этот человек виновен во всех его бедах.

Щербич подскочил, сапогом с размаха саданул бородатому в лицо. Хруст выбитых зубов, крик поверженного противника еще больше взвинтили его. Схватил мужика за плечи, оторвал от пола, припечатал к бетонной стене так, что голова его глухо треснулась, и повисла набок. Безвольное тело осунулось к ногам, и только после этого повернулся, бешеным взором обвел всех обитателей камеры, прохрипел:

– Размажу по стенке любого, если услышу хоть что-то в свою сторону! – и, обессиленный, сел в уголок, обхватив голову руками.