Везунчик

Смотрел, как кинулись к бородатому сокамерники; как выплевывал тот выбитые зубы, как долго харкал кровью в кулак.

– Сядь! – приказал молодому мужчине, что подошел к двери и принялся, было, стучать. – Борода стучит. Его очередь.

Мужчина подчинился, вернулся на место.

Все замерли, молча наблюдая за Антоном и бородатым.

– Минута у тебя есть, Борода. Потом не обижайся – стучать буду твоею дурною башкой, – не отрывая глаз от противника, зло произнес Щербич.

Сверкнув глазами, бородатый с трудом поднялся, пошел к двери, держась рукой за стенку. Из уголка рта выбежала струйка крови, затерялась в бороде, и тут же потекла по голой груди.

– Зря ты так со мной, Лысый, зря, – прошамкал мужик. – Не жилец ты бо…, – не успел договорить, как от сильного удара в пах рухнул на пол.

Несколько человек кинулись к Антону, повисли на руках, оттащили в угол камеры. Кто-то уже барабанил руками и ногами в дверь.

Когда зашел охранник, все сидели вдоль стенки, только бородатый мужик все пытался и никак не мог подняться.

– Кто? Кто, я спрашиваю? – обвел глазами арестованных солдат.

– Сам. Упадет мордой об пол, поднимется, и опять. И так несколько раз, – перед солдатом стоял немолодой уже мужичок с заячьей губой. – Ты что, не видишь, служивый? Начальника давай сюда, и фельдшер не помешает.

Антона перевели в одиночную камеру. На допросы вызывали даже среди ночи. Допрашивали попеременно: то молодой лейтенант, то – седой майор с морщинистым лицом и вечной папиросой во рту. Щербич не отпирался, легко сознаваясь в тех делах, которые были известны всем. Но вот тетку Соню Дроздову, Машку Маслову отрицал. А зачем? И про военкомат смолчал.

Дотошный попался лейтенант: все пытался узнать, как это Антону удалось из-под Бреста дойти до Борков? Кто на пути встречался? В какие деревни заходил? Что ел, что пил? С кем беседы вел?

Майор тот все больше интересовался чувствами, мыслями его: зачем пошел в полицию, стал старостой деревни? Что думал, что чувствовал?

Странный народ, ни как не хотят понять, что он хотел жить, жить хорошо, безбедно, в своих родных Борках. И чтобы без немцев, без коммунистов. Сам себе начальник – что захотел, то и сделал. И чтобы никто не указ. Показалось попервости, что с немцами как раз так и будет. Ан, не получилось. Убедили, что надо прогнать Советскую власть, уничтожить всех, кто будет стоять на пути. Вот и ввязался, не жалел ни себя, ни других. Правда, потом так закрутило, что уже трудно было остаться чистеньким и гладеньким. Его убивали, и он убивал.

Ну а что застрелил Вовку Козлова, Леньку Петракова, так была война – кто первый выстрелит, тот и жив останется. Не повезло парням, а ему повезло. Вот и весь сказ.

И про неудавшийся поход за головой Леньки Лосева рассказал правду. Как было. А что скрывать? Опять же – война. Вон за его, Антона, головой тоже охотились. А он что, должен сидеть и ждать, пока придут, укокошат? И про партизана, что в дозоре сидел, бедолага, все рассказал. Не убери его Антон с дороги, сам бы остался в лесу на съедение комарам да зверям. Тут как кому повезет.

Иногда приходит какой-то капитан, не представляется, зато все интересуется отношениями с Ленькой Лосевым. Не верит, что без посторонней помощи смог вырваться с партизанского лагеря, и всю войну живым оставался. Все намекал, мол, не могли Леонид Лосев тебе помочь? Мог, отвечал капитану, да только Ленька не схотел. Это каким надо быть идиотом, чтобы тебе руку отстрелили, потом собирались и голову снести, почитай, отца застрелил Вернер из-за Антона, а он возьми и помоги вырваться из плена?!

Хотя Антон понимал, что капитан копает под командира партизанского отряда Лосева Леонида Михайловича. Но вот что-то не позволило навесить на него напраслину. Не знает Щербич почему, никак не может в себе разобраться, но не смог оговорить Леньку. Где-то даже видит причину в Леньке, что сидит сейчас в камере, ждет смерти. Не насмехнись лишний раз, больше доверяй, меньше опекай – и, может, не стал бы таким Антон Щербич? Однако, втягивать в процесс хоть и бывшего, но все же друга детства остерегался. Нет, ни кого Антон на этом свете уже не боится. Единственно – хочет жить. Но это уже страх за собственную жизнь, а не боязнь какого-то отдельно взятого человека. Тем более Леньки Лосева. Прошел страх перед людьми.

И они, оказывается, боятся и за себя, за своих родных. Страх и у них присутствует. Просто умеют себя держать в такие минуты.

Трудно признаться, но и сам виноват. Где просчитался? Что не так сделал? И говорил же Вернер, что надо подальше от родных мест. Вот именно, от родных. А как же все бросить, жить, что бы не видеть Деснянку, камень-валун на Пристани? Не испить водички с родника? Э-э, да что говорить, не понимают, нет, не понимают. Никто не понимает. Аистов над твоей деревней? Не понять это немцу Вернеру. Да и следователи не поймут и не понимают.