Вглядываясь в грядущее: Книга о Герберте Уэллсе

«Когда спящий проснется» не просто порожден «Аргонавтами хроноса». Он, что называется, отторгнут от них как инородное тело. В одном из вариантов «Аргонавтов», начинавших понемногу перерождаться в «Машину времени», были эпизоды революции, написанные под явным влиянием известной книги Томаса Карлайла (1795–1881) «Французская революция» (1837), одно время увлекавшей молодого Уэллса. Но Карлайл рассказывал о революции, случившейся в XVIII веке, а это не подходило к условиям описанного в романе высокоразвитого индустриального общества. Подобный «вставной эпизод» никак не мог прижиться в «Машине времени». Он не подходил к ней и по смыслу своему, и по эстетике.

Эта инородность по отношению к ранним фантастическим романам Уэллса сохранилась в книге и тогда, когда она приобрела самостоятельную жизнь. Сам Уэллс тоже не связывал «Когда спящий проснется» со своими ранними вещами и протягивал от этого романа нить к другим произведениям, где его художественная манера уже заметно изменилась. В «Машине времени», «Острове доктора Моро», «Человеке-невидимке», «Войне миров» и написанных потом, уже в начале XX века, «Первых людях на Луне» фантастическое подчиняло себе даже самое достоверное. Можно выразить это и по-другому: конкретное убеждало нас в правде фантастического. В центре произведения обычно стоял фантастический образ. С некоторых пор это принято называть «фантастикой единой посылки». В подобном романе делается лишь одно фантастическое допущение, но оно так убедительно обосновано, что мы ему верим, и так многозначно, что через него раскрывается весь смысл книги.

«Когда спящий проснется» имеет иную эстетику. Уэллс впоследствии предлагал называть это произведение не научно-фантастическим и даже не «романом о будущем», а одной из его «фантазий о возможном». «Автор, — писал он, — обращается к тому, что уже наметилось в реальности, и показывает, как велики могут быть последствия этих явлений, когда они разовьются». «Когда спящий проснется» не был единственным произведением в этом роде. Потом, исходя из подобных же установок, Уэллс написал еще «Войну в воздухе» (1908) и «Освобожденный мир» (1913), но там он усложнил и обогатил эту новую для себя манеру. Что же касается первого из всех притязающих на обобщающую образность «фантазий о возможном» — романа «Когда спящий проснется», — то это был как раз тот блин, который выходит комом.

В «Когда спящий проснется» Уэллс вступил на путь Жюля Верна и тут-то, во всяком случае на первых порах, превратился в того самого «второго Жюля Верна», каким его несколько лет назад несправедливо окрестила английская критика. Теперь тогдашняя ошибка выглядела как предсказание. И выяснилось, что «первый Жюль Верн» был лучше. Натуральнее. Легче. Веселее.

Уэллс словно бы вступил не в страну Жюля Верна, а в мрачную Гиссингову страну, которая ему самому так не нравилась. То, что действие происходило в двадцать первом веке, дела не меняло. Это могло касаться прогностической стороны романа, но не его художественных достоинств, точнее же — недостатков. В романе нет ни одного живого лица, ни одного подробно и со вкусом выписанного эпизода, ни малейшего проблеска юмора, ни одного интересного сюжетного поворота. Даже в будущее герой попадает способом, давно фантастами опробованным: он заснул летаргическим сном и пробудился два столетия спустя.

И все же книга эта написана не Жюлем Верном, а Уэллсом. При заметно усилившемся интересе к технической прогностике автора больше всего интересуют социальные перемены. И здесь он снова вступает в спор с позитивистами.