Вглядываясь в грядущее: Книга о Герберте Уэллсе

Через центр города пролегала главная улица — Хай-стрит — со своими лавками, мастерскими, почтой и гостиницей Белла, от которой еще двадцать три года после открытия железнодорожной станции отправлялись в центр Лондона конные экипажи. Посреди этой улицы стоял дом за номером сорок семь, и в его стенах ежедневно заносила в дневник записи о своей погубленной жизни бывшая камеристка из поместья Ап-парк, все более окутывавшегося розовой дымкой воспоминаний. В этот же дом по вечерам — день ото дня позднее — возвращался любимец всей округи Джозеф Уэллс. А во дворе этого дома, между каменной уборной, сточной ямой и мусорным ящиком, играли два сына Уэллсов.

Скоро должен был появиться третий.

В субботу 21 сентября 1866 года сорокалетняя Сара Уэллс послала своего старшего сына, девятилетнего Фрэнка, за повивальной бабкой Эммой Харвей. Следом за ней явился и врач, мистер Морган. В половине пятого родился третий сын Уэллсов Герберт Джордж.

Правда, его еще долго называли Берти.

НАЧАЛО

1 Первые попытки сделать из него человека

Королева Виктория правила долго. Она вступила на престол в 1837 году и умерла в 1901-м, Уже сама по себе необычайная продолжительность этого царствования внушала почтительный трепет. В Италии сменилось три короля, в Испании — четыре, во Франции пали две династии, а на английском троне по-прежнему сидела королева Виктория, мать девяти детей, породнивших ее чуть ли не со всеми августейшими фамилиями Европы. Популярность ее была велика, хотя и завоевана не очень трудным путем. Пока жив был ее муж принц Альберт, она пользовалась его политическими советами, один из которых, самый, пожалуй, ценный, состоял в том, чтобы поменьше вмешиваться в политику. После его смерти Виктория сохранила о нем самую благодарную память и написала о нем две книги. Она и прежде уделяла большое внимание литературе и искусству, пренебрегая порой даже своими протокольными обязанностями. И сколь ни ожесточенная борьба политических интересов и личных самолюбий кипела вокруг нее, она сохраняла позицию некоторой отстраненности: она помнила, что олицетворяет нацию, а после дарования ей в 1876 году титула императрицы Индии — и всю Британскую империю. И это мало у кого вызывало сомнения. Нет, Англия поистине страна парадоксов: самая бездейственная личность века и была его главной фигурой.

И все-таки понятие «викторианства» во всей его полноте приложимо не ко всем шестидесяти четырем годам этого царствования. Викторианство — это имперская мощь, устойчивость моральных понятий и политических институтов, относительное социальное благополучие. Но можно ли сказать что-либо подобное о начале этого периода, явившегося и началом чартистского движения, или о сороковых годах, отмеченных страшным голодом в Ирландии, голодными бунтами в самой метрополии и тяжелейшей, так и не завершившейся тогда полной победой, борьбой против «хлебных законов», которые обрекали на постоянное недоедание «низшие классы», но зато приносили колоссальные прибыли земельной аристократии? Или о восьмидесятых годах, когда почва снова заколебалась и стало ясно, что слова «привычное» и «вечное» — отнюдь не синонимы?

Пятидесятые, шестидесятые, отчасти семидесятые годы только и были истинными викторианскими десятилетиями. Правда, и здесь не следует поддаваться гипнозу исторических обобщений. Диккенс создал все свои романы, начиная с 1837 года, когда исполненный оптимизма, веселья и иронии «Пиквикский клуб» словно бы отметил восшествие на престол королевы Виктории, и до 1870 года, становясь от романа к роману все суровее и мрачнее. Викторианцем он был или антивикторианцем? Наверное, викторианцем: ведь он был любимым писателем королевы Виктории! Но каким антивикторианцем был Диккенс, если попробовать совместить его книги с лубочной картиной викторианского процветания!

Нет, подлинным викторианцем был все-таки не Диккенс. И даже не королева Виктория, на глазах которой как-никак «делалась политика» — та самая, которую французы называют «грязным ремеслом». Настоящей викторианкой была Сара Уэллс — законченное олицетворение массового сознания. Она, конечно, слыхом не слыхивала таких слов. Как и любой из лавочников, ее окружавших, — и тех, кто кичился перед ней, и тех, перед кем кичилась она. Но кто как не они были не только носителями массового сознания, но и массовой опорой существующего порядка? И где мог крепче угнездиться этот тип сознания, как не в мелкобуржуазном Бромли?