Via Baltica (сборник)

Сегодня я не осмелюсь утверждать, будто воображаемый геморрой был единственной причиной, по которой после академотпуска я не вернулся в alma mater для продолжения (или же завершения) образования. Как бы там ни было, свое черное дело сделал и он, но я попросту совсем не хотел учиться. Выражение: сам не знает, чего хочет!  – относилось ко мне, как ни к кому другому. Юношеская апатия. Бесполезность усилий. Всемирная скорбь в образе величайшего Weltschmerz’ а. Все сразу: хандра, беспокойство, равнодушие, нереальность желаний, гормональные бури и вновь апатия. Грустно, когда это все сплетается в единый клубок. А еще пресловутый недостаток ответственности ! Я ведь сам писал курсовую работу «Проблема личной ответственности в пьесе Вольфганга Борхерта “За дверью, на улице”». Бедный Бекман! Poor Jorick. Мне говорили: хочется легкой жизни и женщин без счета? Повторяли: как ты до этого докатился? что ты думаешь делать дальше? Упрекали: неужели не можешь взять себя в руки? сколько ее осталось, этой учебы? Я выслушивал, соглашался с упреками и аргументами и делал по-своему: жил легко, увивался за юбками, торчал в низкосортных пивных, болтался по городу и, хоть убей, не ощущал никакой ответственности! Я жаждал ее ощутить, мучился, сомневался, но дверца в собственное нутро была надежно захлопнута, а засов окончательно проржавел. Ну и не надо. Зачем?

Недалекий путь по льну.

Указателей нигде.

Торопливый шаг беды

Словно женщина в дожде.

Не будем печатать, прямо сказал мне красивый, кудрявенький недомерок. Откуда, старик, столько тумана и безнадежности? Посмотри в окно! Действительно: в редакционном окне долговязый копер методично раскалывал древнюю стену. Послезавтра там будут гореть новые окна, объяснил кучерявый гномик и с издевкой процитировал еще одно мое четверостишие:

Не видать конца тропе,

Что становится короче.

А в двенадцатом купе

Кто-то снова выпить хочет.

«Это ты о себе? – вопрошал редактор. – Тоскуешь и пьешь?» Что я ему, ослу, должен был ответить? Я скомкал машинописные копии собственных сочинений и шагнул к дверям. «Эй, погоди!» – неожиданно крикнул он. Я обернулся: открыв какой-то секретный шкафчик, он цедил в кофейную чашку розовый – или почти золотой – напиток, а потом пододвинул ко мне и приказал: «Пей!» Я выпил, чего стесняться. Выпил и он, мы закурили. «Смердит от этих твоих стихов, понимаешь? Знаю, знаю, у каждого случаются неудачи. Но ты возьми себя в руки, почувствуй ответственность. Не забывай, в какие мы времена живем!» Словом, давай меня агитировать так и эдак. Все вы какие-то нытики, нигилисты, объяснял мне издательский эскулап. «Помню, когда…» Вот это полная лажа. Выжимки из семинаров и лекций Литературного института. Текст и контекст. А пьет он больше меня, это точно, денежки водятся. И мешки под глазами, и губы как-то странно причмокивают. Но перед уходом я промямлил слова благодарности – и за коньяк, и за проповедь. А что касается женщин – я все время влюблялся в тех, кто меня в упор не видел.

Что уж тут говорить о более тесной связи – романтичной прогулке по осеннему парку или о посещении вернисажа!

Однако совесть меня не мучила, и на Эльзиного папашу я не сердился. Дело в том, что, уйдя в академический отпуск, я поселился у одного человека, который был вовсе не интеллектуалом, а столяром, но действительно страдал геморроем. За бутылкой крепленой бурды – мы ее покупали частенько – он аппетитно глумился над моей коллекцией сведений об этой болезни: он своего несчастья совсем не стыдился и жил как все. Признался, что перенес три операции – приятного мало, но что поделаешь! «Разве похож я на педика? – откровенно смеялся мой добрый хозяин. – Теперь-то живу один, это верно. Дети взрослые, алименты выплачены, баб навалом – эй, может, за пивом сгоняешь? Так ты меня рассмешил!»

И у меня отлегло, как будто врачебный консилиум официально постановил, что прежний диагноз ошибочен, следует извиниться перед больным и пожелать ему долгой жизни и творческих радостей. Так я и жил. Хотя однажды длинный, как жердь, студент-историк Ленгвинас при виде меня заорал на всю улицу (видно, спьяну): «Эй! Что у тебя там в заднице? Неужели вулкан?» Физически мне его было не одолеть – двухметровый крепыш, после армии. Зато я придумал самый гнусный ответ – испортил ему академическую карьеру. Подписал его именем набор слезливых стишков, опубликованных в студенческой многотиражке. Даже сейчас не хочу говорить, как это мне удалось. Стихи эти были многозначительны, беспросветны и приторны до тошноты. Ленгвинас оказался в моей ситуации: стихи он терпеть не мог, но откреститься от авторства ему было не по силам. Кто поверит! Все начинающие поэты такие робкие! Только ленивый не издевался над этими перлами, все их цитировали, например такой: